Храм
Шрифт:
Я рассказал об этом Наде, просто и искренне, без пафоса. Рассказал обо всем: чем занимался, кем стал, почему ноги привели меня сюда, в Мадрид. Она не одобрила мое знакомство с Фернандо, о котором, разумеется, мало что знала, поэтому мне предстояло открыть ей глаза на отшельника. Я многое превратил в шутку, в том числе себя самого, и мой юмор ее увлек. Мы снова увиделись вечером в баре. Пили красное вино допоздна. Много смеялись. Затем, стоя на тротуаре, прикоснулись друг к другу краешком губ. В эту прохладную ночь я повстречался с моими призраками.
Несколько дней,
Мне, как и Фернандо, достаточно быть наполненным небесной лазурью.
Почти ежедневное чтение вслух Библии нас очень сблизило. Меня убаюкивали эти рождественские сказки о том, как люди украли (о, это было очень давно) яблоко, отравленное Сатаной, но, к счастью, Белоснежка родила пророка, увенчанного лаврами! С четырех концов света сбежались волхвы с подарками в руках, дабы чествовать его. Мать, оплодотворенная голубем мира по имени Святой Дух, ликовала, а за ней из-под полуопущенных век ехидно наблюдали верблюды Бальтазара. Они качали горбами, флегматично вопрошая друг друга: «Какой же гений все это придумал, дабы успокоить наши истерзанные души?»
Мои душевные раны были дистиллятором крепнущей дружбы со стариком. Именно от него я хотел добиться себе оправдания и в ответ получил его откровения — уроки жизни без назидания, медоточивые библейские слова. Пока мы расчищали подступы к церкви, дон Фернандо рассказывал о том, как его прогнали из монастыря цистерцианцев Вальдейглесиас в Мадриде. В этом братстве, которое его официально выставило за порог из-за туберкулеза, ему не суждено было стать своим.
— Мои братья не принимали то, что я не умею читать, — сокрушался он. — Они от меня отреклись из-за моей неграмотности.
— А как же христианское милосердие? Куда они его дели?
— Согласно учению святого Бернара цистерцианцы должны быть открытыми, должны принимать в свое братство других людей, тем не менее это учение не защищает ни от спеси, ни от глупости. И все-таки я не боялся трудностей, уверяю тебя…
— Жизнь монаха очень тяжелая?
— Ora et labora. [6] В этой жизни есть только молитвы и работа. Восемь литургических служб.
— Восемь?
6
Ora et labora (молись и трудись) — девиз святого Бенедикта Нурсийского, который в 529 году основал монашеский орден бенедиктинцев, самый старый монашеский орден в Римско-Католической Церкви.
— Заутреня, утреня, первый час, третий час, шестой час, девятый час, вечерня, повечерье.
Фернандо улыбался.
— Вам не трудно повторить их еще раз? — спросил я.
«Заутреня, утреня, первый час…» — перечислял он с увлечением, так блистательный ученик декламирует поэму.
— Первая
Он рассмеялся.
Я его передразнил в знак согласия с таким предположением.
— Какая убежденность!.. Так вот откуда у вас такое упрямство и самоотверженность.
— Эти качества во мне воспитала мать: она заставляла нас много работать на ферме. В своей проповеди против праздности святой Бернар, вслед за святым Бенедиктом, провозглашал не что иное, как труд. Но он так четко отметил (лицо Фернандо омрачилось): «Несчастлив тот, кто одинок, ибо никто ему не поможет подняться, если он упадет».
— И вы остались один…
— Я одинок с тех пор, как умерла моя мать. Как ты и как многие другие… Цистерцианцы ко мне относились терпеливо, и мне было горько их покидать. Я думал о другом изречении святого Бернара: «Я — химера своего века — ни клерк, ни мирянин. Я уже оставил жизнь монаха, но ношу его одежду». И я пришел к тому же!
Он вознес руки к небу, и в треугольнике этого приношения величественно сиял на лазурном овале незавершенный собор с изображением Христа.
Затем старик добавил:
— За это время я кое-что понял, странник.
— Что именно?
— Одиночество — это условие свободы.
— Что вы хотите сказать?
— Современный мир меня тревожит. Но я не идеализирую ретроградные сообщества. Например, маленькие города — это рассадник сплетен. Там слишком много судачат, критикуют соседей, винят их… и никому не доверяют. Да, собственно, правдивых слов не так уж много. Вот почему монахи хранят молчание: дабы не растрачиваться в бесполезных словесах. Но умеют ли они благодарить? Да, они могут прочитать Библию, но умеют ли они читать друг друга по глазам?
Фернандо пристально посмотрел мне в глаза.
— Ты, странник, обладаешь большой силой. Она тебе досталась от матери, но ее еще надо развить. Твое достоинство в том, что ты умеешь слушать и способен читать по глазам.
У меня перехватило дыхание.
— До сих пор этот дар в тебе не проявлялся. И тогда Господь Бог, что бы ты о Нем ни думал, решил твою мать забрать на небеса…
Моя тайна мгновенно поднялась из глубины. Она закупорила мне горло.
— И, лишившись матери, ты задумался над тем, чем займешься в жизни, кем станешь без нее. И главное: думаешь ли ты стать тем, кто зрел в глубине тебя…
Больничная палата, белые стены, ампулы в форме Девы Марии с тяжелой водой внутри — воспоминания последних месяцев отразились в моих глазах.
— Ты был с нею рядом до конца, потому что любил ее всем сердцем, а еще ты ждал, чтобы она тебе сказала…
Моя душа кричала: это я дал ей смертоносные таблетки, Фернандо.
— …чтобы она тебе сказала, что ты уже взрослый и можешь сам выбирать себе дорогу, дорогу твоей правды, твоей личной легенды…
Я лишил ее жизни. О Боже, я помог ей легко умереть!