Храни меня, любовь
Шрифт:
Услышал так явно, словно она произнесла их на самом деле — только голосок был другой, звенящий, как сотня колокольчиков в небесах…
«Говорят, что глаза лучистые, говорят — в них небо и Бог… Светильник для тела есть око, и я знаю тело свое. Хочется знать, что не солгано. И хотелось бы быть святой, как большеглазая девочка, что закрыла вопрос рукой».
Он не знал, откуда пришли эти строчки. Он помнил только, что очень давно прочитал их, и говорили, будто их написала юная монахиня-католичка. С чистой, как утреннее небо, душой. И — почему-то он представил ее, в черном платье, смотрящую в небо. На вершине зеленого холма. Ее лицо было
Когда он впервые увидел фреску и услышал эти стихи, ему подумалось: как жаль, что — монахиня, потому что он мог бы безоглядно полюбить существо, которое так думает. Так чувствует.
И словно кто-то услышал его мысли, его безмолвную молитву.
Подарили ему это чудо.
Эту большеглазую девочку.
— Вы так на меня смотрите…
Он хотел бы ей сказать, что не может смотреть иначе, потому что — как же еще и смотреть на ангела, спустившегося с неба?
Но побоялся ее напугать и спросил:
— Как?
— Так, — ответила она. — Будто я по воде взялась разгуливать прямо перед вашим носом…
«Я бы не удивился, — подумал он. — Я бы не удивился даже, если бы ты сейчас взлетела, как птица. Огорчился бы. Испугался, что ты не вернешься. Но — с чудом в руках нельзя бродить по дорогам этого мира. А ты — чудо. Сияющее. Впрочем, разве — чудо может ходить без защиты?»
И он невольно обрадовался — да, именно так. Он должен стать защитой для Чуда.
Все сразу сложилось — ему, возможно, выпало счастье быть ее оберегом.
— Воды нет, — рассмеялся он.
— А была бы? — спросила она, лукаво улыбаясь.
— Пожалуй, я бы не удивлялся, — серьезно ответил он, но она не поверила его серьезности. И засмеялась.
Точно сто колокольчиков зазвенели — и в ответ им зазвонил церковный колокол, и не было в том никакого чуда, просто закончилась служба, а в то же время — для него чудо все равно было.
Потому что — было это в ответ. На его немой вопрос.
В предсказание и — благословение…
И ему показалось, что теперь все изменится, и он сам изменится тоже. Назло буддистским утверждениям о том, «что не изменить направления пути в земных пределах», он теперь понял — нет, можно. Можно изменить направление этого самого чертового пути, если путь был неправильным и вел не туда.
Впрочем, петляя по жизненным закоулкам — разве он не вышел в конце концов к этой девочке с глазами святой Анны?
Которой — невозможно было солгать даже в малом, ибо это было бы преступлением против самого Бога.
«Солгать», — повторил он про себя. А сколько раз до этого он лгал другим и себе? Почему-то сразу вспомнилась Лора — его недавняя ложь, последняя… И тут же прибавилась эта ехидная приставка «ли», потому что — ведь сначала тоже была любовь, и Лора казалась пришелицей из другого мира, нежной, тонкой, осиянной внутренним светом.
А потом — много позже, пришла и поселилась в их отношениях ложь.
«У нее не было таких глаз, — сказал он себе. — Не было. У нее глаза привыкшие к лжи».
Найдя такой довод для самооправдания, он слегка успокоился, позволяя себе погружаться в любовь, но внутри осталось маленькое это «ли», как серое облачко, предвещающее грядущую грозу.
Последняя ли?
Чтобы прогнать эту мысль, он даже мотнул головой, нахмурился — и тут же встретил ее удивленный и немного испуганный взгляд.
— С вами все в порядке?
— Голова немного болит, — рассмеялся он.
Даже не
«И любовь ложь, — произнес кто-то внутри, — поскольку это чувство — самообман…»
Он даже вспомнил, когда и с кем они об этом говорили.
Голос, несомненно, принадлежал Вере Анатольевне. Ложь, самообман… Да, на каком-то светском рауте. Сборище интеллектуальной элиты. Они говорили о творчестве и немного о любви. О том, что любой творец занимается обманом и самообманом. Фактически описываются чувства, о которых мечтается. Вряд ли наяву они так же сильны, как потом — в воплощении их посредством кисти или слова. «Представьте себе на минуту человека, испытывающего наяву, в реальности, такой накал страсти, как, скажем, у Шекспира, — рассуждал какой-то новомодный писатель. — Человек просто сойдет с ума или покончит с собой… Нормальный, средний человек вряд ли способен перенести подобное чувство». Он говорил очень много, долго, пространно, используя сложную терминологию, любуясь собой. Там была какая-то юная девочка, с первого курса ВГИКа, кажется. Ее привел с собой режиссер — тоже именитый, и девочка все время сидела молча, потрясенная и немного раздавленная количеством «живых памятников», еще не знающая, что в большинстве своем это — «голые короли». Но — будучи сама влюбленной в режиссера, она осмелилась тогда противоречить писателю. «А — любовь?» — спросила она очень тихо, почти и неслышно. Писатель приподнял брови, рассматривая ее с искренним недоумением, потом снисходительно улыбнулся, приготовился ответить ей, но его опередила Вера Анатольевна. «Любовь? — переспросила она. — Дорогая, ну это вообще — самообман…»
Как странно, подумал Дима. Странно, что он вспомнил этот давний разговор именно сейчас. Ему показалось даже, что Вера Анатольевна нарочно проникла в его мысли, чтобы помешать ему.
И ответ девочки он вспомнил тоже. «Для кого как», — сказала она тогда очень спокойно.
Только теперь он понял, что у той девочки были такие же глаза.
Глаза девочки, которой суждено было стать святой Анной.
И он совершенно успокоился и сам повторил одними губами, неслышно: «Да, для кого как…»
Для кого как, подумал он.
— Па, ты меня слышишь?
Анька держала его за руку, доверчиво глядя снизу вверх. Он покрепче сжал ее ладошку. Бедная девочка…
Лора, Лора, что же ты делаешь?
Звонок на мобильный и встревоженный голос молодой учительницы: «Ваша Анечка до сих пор здесь, я попробовала позвонить вам домой, но дома никого нет, что мне делать?»
Дома. Никого. Нет.
«Лора, — думал он, — мне наплевать, что ты ушла, но — мы же договаривались, что ты заберешь ребенка… Неужели это так трудно — просто забрать собственного ребенка из школы?»
— Я приеду сейчас, — сказал он, чувствуя себя бесконечно виноватым. Перед этой юной учительницей, которой сейчас пришлось сидеть в школе из-за чужого ребенка. Перед Анькой, которая начинает уже чувствовать себя ненужной.
Может быть, для кого-то Лора и являет собой «образец женщины», но — это для кого как… Он уже давно понял, что скрывается за этой красивой оболочкой.
Надо разводиться, подумал он, и тут же понял, что это невозможно. Суд отнимет у него Аньку. Лора сделает трогательное лицо — о, она это умеет! И все… Аньки в его жизни не будет. И у Аньки жизнь станет другой. Лора прекрасно все просчитала — она ведь умеет думать рационально, черт бы ее побрал!