Хранитель древностей.Дилогия
Шрифт:
— И потом, цветные витражи тут ни при чем, — продолжал я. — Вот тот в маске — он что? Палач? Ну так как же он попал в собор? В таком одеянии? Вы же смешали два события — допрос Галилея и его отречение.
— Тогда стол можно снять, — согласился маленький человек ласково. — Но не пострадала бы наглядность.
— Безусловно, безусловно, она пострадает, — подхватила массовичка. — Экспонат должен воспитывать посетителя, он…
Она говорила с минуту. Директор послушал ее, а потом обратился ко мне:
— Ну, говори, говори,
Я махнул рукой.
— Клара Фазулаевна, вы как будто что-то… Нет, ничего? Так. Значит, голосуем: кто за приобретение этого экспоната? Единогласно. Значит, панораму мы берем с обязательством внести поправки. А поправки будут вот такие, — обернулся он к человечку, — стекла оставьте, так, верно, красивее. А вот книги с пола уберите, уберите. Вы посмотрите, что получается. Ведь он Библию топчет. Ну, раз толстенный томище в церкви — значит. Библия. Помните «Спор о вере» в Третьяковке? Ведь точь-в-точь. И надпись другую, конечно, нужно. Напишите попросту, обыкновенными буквами. Ну, все, товарищи.
А проходя, он взял меня за локоть.
— Идем, надо поговорить.
В кабинете он сел в архиерейское кресло и спросил меня:
— Чем же ты недоволен?
— Ну, зачем это нам, — сказал я, — ну, зачем? Галилей вот этот, ну, зачем он? Что мы, планетарий, что ли? Ну, те книги, я понимаю, они подлинники, а это что?
Директор посмотрел на меня и засмеялся.
— Эх, брат, какой ты оказываешься… Значит, культурно-массовая работа для тебя уже окончательно ничего не стоит? Ладно, вот подпиши-ка за председателя. — И он сунул мне акт.
Круглым почерком Клары было выведено:
«Закупочная комиссия в составе… собравшись… осмотрев панораму, изображающую исторический факт отречения Галилея, и оценив ее, постановила…» Я зачеркнул «исторический факт», поставил «сцену» и подписался.
— Исторический факт! Ну это-то зачем было писать? Купили и купили. «Изнемогая от мучений под страшной пыткой палачей, на акт позорный отреченья уже согласен Галилей». Стишок Сысоева из календаря Сытина. И надпись эта: «А все-таки она вертится». Ну к чему это? Ведь никакого «А все-таки» не было.
— Как? — удивленно поглядел на меня директор. — Как же не было? Что ты говоришь? Да разве он не восклицал?
— Вот, — сказал я тяжело. — Вот почему палкой надо гнать Ротаторов. Потому, что они внушают своим читателям, что великие люди только и делали, что восклицали: «Эврика!», «Святая простота!» Ну, как оперные тенора. Да до этого ли им было, Митрофан Степаныч! Это же все Ротаторы придумали. А массовички распространили. Для наглядности. Эх, черт бы вас!..
Директор рассмеялся и встал.
— Ну, ладно, ладно, иди и ты к своим кругам. Раз уж до Добрыни-Ротатора дошло — значит, вправду здорово разозлился. Экие вы, однако, литераторы. Ежи! Иди.
…Договорок мы составили, подписали, и художник вдруг пропал. С неделю я о нем не помнил, а потом
Директор улыбнулся и ответил:
— Нет, он не заболел, а… Но ведь все это у тебя не очень спешно? Так ты потерпи, брат, с неделю. Я, понимаешь, ему одну работу поручил. Тут мы говорили на заседании горсовета, и мне одна мысль пришла.
Я посмотрел на директора. Он улыбнулся, но, видимо, был смущен.
— А что за работа, секрет? — спросил я.
Тут он засмеялся и отвернулся.
— Да какой секрет, так, одна мысль. Сам еще не знаю, что выйдет.
Я не стал его больше расспрашивать, а у Клары как-то спросил, где же ее художник.
— Разве он у вас не бывает? — спросила она. — А я его каждый день вижу. Он и сегодня приходил. Что ж вы молчите? Надо сказать директору.
— Да я говорил.
А на другой день, зайдя ко мне проститься (она уезжала с этнографической экспедицией университета), она вдруг сказала:
— А сегодня утром я пошла к директору, в кабинете его нет. Уборщица говорит, он в художественной мастерской, на колокольне. Поднялась на колокольню, дверь закрыта. Слышу голоса: он и директор. Стучала, стучала, так и не открыли мне. В чем дело?
— Тайна старой башни, — сказал я.
Она даже не рассмеялась.
— А вы видели, какие вчера у директора были брюки? На правой коленке бронзовое пятно в ладонь. Он все тер его авиабензином. Что-то строят они там.
— Да, но что, что?
Она ничего не ответила.
Понял я кое-что через неделю. Вдруг газеты заговорили о новой Алма-Ате, о том, что в каких-то московских знаменитых архитектурных мастерских выработан проект социалистического города у подножия Алатау. Ротатор ахнул статью о набережной из красного гранита, в которой будет заперта «буйная и вольная Алма-Атинка», о парках, самых больших в Советском Союзе, о «величественном здании библиотеки», о том, что на месте бывшего пустыря (здесь стояли казачьи казармы) встанет могущественное куполообразное здание, — не то обсерватория, не то планетарий, не то художественная галерея Казахстана — мраморная юрта на сорок метров.
В следующем абзаце он уже писал о нашем музее, о том, что давным-давно пора ему вылезти из собора и повернуться лицом к современности. Собор ни Ротатора, ни директора не устраивал. Потом я узнал, что на этот счет директор имел уже несколько ответственных разговоров, что у него была какая-то встреча в верхах и какой-то разговор с Москвой. Но все это — и встречи, и разговоры — проходило где-то очень далеко от нас. Со мной директор ничем не делился. Почему — опять-таки не знаю. И только раз я увидел что-то из этой области. Директор позвал меня к себе, запер дверь и развернул передо мной какой-то, как мне показалось, многокрасочный плакат или рекламу, нарисованную на листе ватмана.