Хранитель понятий
Шрифт:
А вот про что умолчал Бескутин и чем реально обеспокоился, так это тем, что сегодняшние два отказа были далеко не единственными. Уже семь урок отказались подобру-поздорову выметаться к едрене фене из «Углов». И все – московские гастролеры. Тенденция, однако.
– …Произвол! – в благородном гневе раздул трахею бизнесмен от спорта Апаксин.
– Садись. Я тебе все втолкую: и кто ты, и кто я.
Но задержанный не садился. Типа – демарш. Типа, выражал несогласие и понтовался на предмет собственной
– Я не стану с вами разговаривать без адвоката, без звонка домой, без предъявления постановления. Что вы себе позволяете?!
Уверенное возмущение задержанного стильно увязывалось с его костюмом явно от каких-то кутюрье, с галстуком в месячный доход среднего магазина «Спорттовары», с часиками на позолоченном браслете, с округло-сытой физией ресторанного завсегдатая.
– Ладно, паря, я тебе тоже ничего не скажу, пока сам не запросишься потрендеть по душам. – Человек за пустым столом смотрел в упор, будто пилой пилил, и говорил нагло и весело. – Ух, как ты просить меня станешь. Парашу будешь готов вылизать, лишь бы я с тобой покалякал.
– Я смотрю, вы не совсем понимаете, с кем имеете дело! – Задержанный гневно встряхнул костюмными и жировыми складками, погнав волну дороженных парфюмерных ароматов.
– Да будет тебе разоряться, – типа заскучавший слушатель нажал кнопку под крышкой стола и бросил заглянувшему в дверь надзирателю: – Веди его в пятый.
– А кто это был? – имел наглость спросить Апаксин у вертухая. Очень похожая рожа скалилась на Апаксина с заборов и из рекламных роликов. Но тот кандидат в депутаты выглядел гораздо интеллигентней.
– Следователь по особо важным делам Сергей Владимирович Шрамов, – ответил, воротя лукавые глазки, вертухай, вместо того, чтобы дать пинка тормозящему пижону…
…Через два часа сорок минут из карцера номер пять, прозванного обитателями «Углов» сволочильником, присмиревшего спортивного барыгу Апаксина в сером, теперь уже местами запачканном костюме повели в камеру номер сорок семь.
Петр Михайлович Апаксин очень устал от скрюченного сидения в коробчонке полутораметровой высоты. От жуткого холода, от мерзкой вони и от бесконечного звона, идущего по ледяным трубам. В конце концов от собственного бессилия устал Петр Михайлович, а бессильным он не ощущал себя уже лет десять.
Главное, что порождало бессилие, это то, что битые два часа он тужил мозг найти отгадку своему попаданию в тюрьму и не находил. И ведь брали его не менты, а натуральные уголовники. И о том, что его повязали, никто в офисе не догадывается.
Камерная вонища огрела бедолагу по кумполу. Такой смрадный, спертый воздух Апаксин вдыхал лишь в редкие и вынужденные посещения общественных уборных. Теперь еще и жарища… И не воду льют за шиворот и на лицо, нет, это пот хлещет, заливая рубашку и глаза. И очень, очень хреново сделалось Апаксину – от желудка до души. А вокруг задвигались и заговорили:
– Новенький… По первой… Не чалился… Жирный, как баба… Клифт кондовый… Прямо
Вокруг замаячили рожи, казавшиеся Апаксину дикарскими. Его стали куда-то толкать.
– Иди прописываться…
Апаксин ни в кошмарах, ни в бреду не предполагал, что вынужден будет тереться среди уголовных отбросов. Тюряга представлялась ему, чем-то вроде Чечни. Есть такая, существует, всегда добро пожаловать, но так далеко…
Он обо что-то или об кого-то спотыкался, слышал в свой адрес глухую ругань, раз получил тычок по голени. Его провели через всю камеру, подвели к какой-то койке.
– Кто таков?
Апаксин вгляделся, утер пиджачным рукавом заливающий глаза пот… Нет, не мерещилось. Если б мерещилось… Петр Михайлович отказывался что-либо понимать. Как такое может быть? На синем одеяле, поджав под себя босые ноги, в тельнике, в трениках с оттопыренными коленками и с «беломориной» в зубах сидел следак по особо важным. Лопни глаза, тот самый, что два часа сорок минут назад допрашивал его в кабинете и потом отправил в карцер.
– Обзовись, фраерок! – потребовал от него следак по особо важным.
А Петр Михайлович не мог заставить рот раскрыться. Зубы склеились, и в зобу дыхание сперло.
– В отказ мылится, – кто-то за спиной Апаксина услужливо поспешил с комментариями. – Форс наводит.
– Петушком закукарекать хочешь?
Смысл следовательского вопроса все-таки
дошел до Апаксина. Под черепушкой замигали картинки из некогда прочитанных книг и газетных заметок, смакующих тюремные порядки. И в центре глумлений, издевательств, грязных сексуальных надругательств на этих картинках рисовался он. ОН – еще несколько часов назад преуспевающий сорокалетний бизнесмен при двух машинах, трех любовницах и жене, при достойном банковском счете и связях в городской администрации.
– Вы уголовник? – выскочило у Апаксина само собой. Это неуправляемым журавлем улетела надежда на розыгрыш, на смех и подходящее разъяснение безобразий – «Как мы вас провели по просьбе друзей! Пойдем те выпьем, перекусим, еще немножко посмеемся».
Надежда не сбылась.
Вслед за криком «Да за такое, гнида!..» Петра Михайловича больно двинули бутсом по копчику. А потом зверски вмазали носком ботинка под колено.
– По тормозам, Огонек, – приказал следак. – Кстати, Огонек, часики у клиента ты прибрал?
Апаксин, разгибаясь, схватился за запястье – пусто.
– Это ж лох, он и без меня бы их посеял. Вот его ходики…
За спиной Апаксина звякнул браслет.
– Ладно, Огонек, оставь себе. Заработал. – Следак по особо важным затушил «беломорину» о протянутую каким-то хмырем пепельницу из мыльницы. – А с тобой, чучело, чего делать?
У Апаксина хватило ума не лезть со своими недоумениями типа «Вы следователь или где?» Может быть, не ума хватило, а взгляд подействовал. Оловянный, пробивающий до кишок взгляд следака-уголовника. Вот когда Петра Михайловича пробрал настоящий страх-то. Ведь этот неизвестный в тельнике может сделать с ним все-все, что захочет: И нет сейчас над Апаксиным НИКАКОЙ крыши.