Хранитель секретов Борджиа

Молист Хорхе

Жоан прекрасно понимал, насколько успех его дела зависел от сторонников Папы; тем не менее он был готов выслушать Никколо. Он ценил исключительные способности, которые проявлял флорентиец, добывая информацию, и уважал его за умение делать верные выводы.

– Узы, связывающие нас с Папой и его друзьями, очевидны. Хотя я уверен, что вы располагаете дополнительной информацией…

– Да, есть кое-что еще, – подтвердил флорентиец, глаза которого сузились, а губы растянулись в забавной и хитрой улыбке. – Посмотрите-ка.

Жоан понял, что его друг наслаждается

моментом, и приготовился слушать. Флорентиец выложил на стол записки, в которых он связывал события, имевшие место с момента открытия лавки, с объемом продаж в ней.

– Совершенно очевидно, что военные действия сторонников Франции, когда она заняла Неаполь, и их союзников, среди которых выделяются Орсини, отняли у нас многих клиентов, – заключил Никколо, перечислив целый ряд событий. – Однако действия Священного Союза, созданного Папой для противодействия французам, и в особенности события, связанные с именем испанского генерала Гонсало Фернандеса де Кордовы, способствовали тому, что люди вдруг проявили интерес к чтению и лавка наполнилась клиентами.

Жоан рассмеялся.

– Совсем не обязательно было оперировать таким количеством цифр, событий и дат, чтобы прийти к подобному выводу.

– Однако есть еще один немаловажный фактор, значимость которого для этого заведения неуклонно возрастает.

– И что же за фактор?

– Ваша супруга. Постепенно Анна превратилась в одну из самых привлекательных женщин города, и для многих дам она является иконой испанского стиля в Риме, ее считают даже элегантнее Санчи и Лукреции. Синьоры, посещая лавку, чувствуют себя здесь весьма уютно, и эти встречи пользуются неизменным успехом.

Жоан кивнул. Он и сам это прекрасно знал. Успех Анны вызывал у него противоречивые чувства: смесь гордости и предубеждения; для него его жена была прекраснейшей в мире, и он предпочитал, чтобы другие мужчины не восхищались ее красотой и грацией так откровенно. Он ощутил колику в животе, вспомнив герцога Гандийского и разговор с Микелем Корельей. Хуан Борджиа стал главой клана каталонцев, и лавка Жоана, как доказал только что Никколо своими расчетами, полностью находилась в его руках. Жоан решил открыться другу.

– Вы знаете, что я обедал с Микелем Корельей.

Никколо кивнул.

– То, что произошло на днях между Анной и герцогом Гандийским, очень обеспокоило меня, и я не мог ждать, когда Микель посетит нас. – Жоан почувствовал, как от воспоминаний у него начинает закипать кровь. – Я попросил его о помощи, но вместо этого услышал совет, смысл которого заключался в том, что я должен смириться и искать выгоду в сложившейся ситуации.

– Что ж, эта лавка уже сама по себе является привилегией, которую Борджиа вам предоставляют, – ответил флорентиец.

– Прежде я оторву ему голову! – вскричал Жоан раздраженно. – И к черту лавку!

– Взвешивайте ваши слова, прежде чем произнести их, Жоан, – сказал Никколо озабоченно. – Думаю, вы не все знаете из того, что говорят о нашем друге Микелетто.

– И что же о нем говорят?

– Что его

главной добродетелью является преданность. Это цепной пес, безраздельно преданный Борджиа. И он способен убить человека, а потом спокойно спать, как это делаете вы, убив, например, блоху. Он ни секунды не колебался, когда расправился со старыми товарищами по оружию, которых до того, как он решил, что они предали Папу, считал своими близкими друзьями.

– Он военный человек…

– Он больше, чем солдат, – это наемный убийца, палач. И похоже, ему нравится убивать. Он в совершенстве владеет любым видом оружия, но больше всего ему нравится набрасывать веревку на шею жертвы и постепенно душить ее, закручивая веревку с помощью палки.

– Гаррота! – пробормотал Жоан и вздрогнул, с ужасом вспомнив этот способ казни. Его обычно применяли палачи, когда приговоренные инквизицией к сожжению на костре каялись и получали прощение Церкви, чтобы умереть быстрой смертью, а не корчиться в языках пламени.

Жоан всегда интуитивно чувствовал эту темную сторону личности своего друга, скрывавшуюся за улыбчивостью и открытым характером, хотя даже представить себе не мог, что Микель Корелья способен дойти до такой крайности. Жоан отказывался верить.

– Люди много о чем говорят, но без всякого на то основания.

– Но в этом случае они правы, Жоан, поверьте мне, – настаивал Никколо. – Люди боятся дона Микелетто. Рим дрожит при одном только упоминании его имени. Не ждите, что он поможет вам в деле с герцогом Гандийским. Более того, если он решит, что вы представляете опасность для Хуана или других членов семьи Борджиа, то покончит с вами, не раздумывая ни секунды. Прошу вас, следите за своими речами.

– Но что же мне делать, если герцог снова вернется сюда за Анной? – воскликнул Жоан в отчаянии.

– Ведите себя дипломатично. Если вы прибегнете к силе, с вами покончат. С вами, с вашим домом и вашей семьей.

Жоан задумался. Он отдавал себе отчет, насколько бывает вспыльчивым, и осознавал, что, в отличие от Никколо, дипломатичность никогда не была его сильной стороной. Однако флорентиец был прав: если он вздумает противостоять с оружием хоругвеносцу Ватикана, то в любом случае проиграет, независимо от исхода схватки. Оба – и Анна, и Никколо – совпадали в своем мнении. И были правы. Ему не оставалось ничего другого, как верить опыту своей супруги. Но сможет ли она остановить герцога Гандийского лишь одними правильно подобранными словами?

– И что, по твоему мнению, произойдет в скором времени, Никколо? – спросил Жоан.

– Он вернется за ней, – не раздумывая ни секунды, ответил тот. – И вы должны будете сдержаться.

Жоан с неудовольствием вгляделся в тонкие черты лица Никколо, его живые узкие глаза. Обуреваемый гневом, он крепко сжал челюсти, ожидая, что губы флорентийца сложатся в одну из его циничных улыбок. Но этого не произошло.

В ту ночь Жоан записал в своем дневнике: «Насилие – не выход из положения. Сколько же надо будет терпеть? Смогу ли я это выдержать?»