Хрен знат
Шрифт:
– Борони правду от кривды, как явь от нави и день от ночи, на слове злом, оговорном...
Она успевала произнести не более одного предложения. Чадное пламя снова давилось искрами.
Не знаю, все, или не все Пимовна успела сказать, и долго ли это все продолжалось, но полыхнул рассвет. Через косой разлом в кирпичной стене, в храм заглянуло солнце.
– Небо ключ, а земля - замок, - громко сказал Фрол.
– Мое слово - небесный крест. Всё под ним!
– Ом-м-м!!!
Как звон вечевого колокола, этот звук прокатился над еще не проснувшимся миром. Пламя окаянной свечи
На обратном пути я нес уже не икону, а хрустальную чашу с водой, темным яйцом и огарком свечи. Нес осторожно, стараясь не расплескать, чтобы черное слово не пустило кривые корни в этой благословенной земле, политой кровью, слезами и потом тех, кто трудился на ней. Помимо того, это было еще и мамкино будущее в этой сумасшедшей реальности. Пусть оно будет другим.
Все молчали. Фрол заметно сутулился, тяжело опираясь на посох. Бабушка Катя несколько раз ставила наземь сумку, чтобы сменить руку. Я тоже ушел в себя. Так оно потрясло, это двойное проникновение в детство, что ни о чем другом я думать не мог. Все было настолько реально, что я ощущал затылком давящую тяжесть стола, вдыхал аромат мамкиных рук, и вновь испытал забытое чувство первозданной любви.
Настоящее волшебство. По сравнению с ним, даже фокус со свечой и черным яйцом, казался теперь обычной ловкостью рук. Пусть ненадолго, пусть не в таком масштабе, но колдун совершил то, что случилось со мной во время похода за пенсией. Он отбросил меня лет на десять с лишним назад, на Камчатку. В дом на улице Океанской, который умрет на моих глазах, во время землетрясения.
Что это вообще было? И было ли это со мной, или только с моим разумом? Знает ли Фрол силу своего слова? Если да, почему до сих пор не понял, что я человек из будущего? А может, давно понял, и это был тонкий намек?
Мою колдовскую ношу, мы закопали в посадке, под корнями засохшего дерева. В конце хозяйского огорода нашелся старинный заступ - лопата с квадратным штыком и ручкой из ветки акации, отполированной мозолистыми руками. Фрол вырыл глубокую яму, вылил на дно воду, яйцо и остаток свечи накрыл хрустальною чашей и закопал.
Надо же, кугут кугутом, холодильник на зиму отключает, а не пожалел. Дело даже не в том, что стоит такая вещь, как минимум, четвертак. Попробуй ее купи! Это большой дефицит даже в сельпо.
Потом, собственно, и наступило настоящее утро. Солнце еще не набрало силу, не обозначило крест, а станица проснулась. По улице шел пастух, собирая коров в разношерстное стадо. Гремели засовы, стучали калитки, хлопали ставни.
Чтоб не отсвечивать, не оставлять повода для пересудов, мы вернулись за своей обувью партизанской тропой, через прелаз. Пес Кабыздох встретил нас у порога, с ключом от замка под лохматыми передними лапами. Было ли это элементом станичного ведовства, выучкой, или просто собачьей сообразительностью, я об этом уже не думал. Потому, что устал удивляться.
На прощание, Фрол повязал на мое запястье три разноцветные нитки, сплетенные между собой и завязанные хитрым
– До вечера, - сказал, - не снимай. А когда мамка приедет, повяжи эту штуку на ее левую руку, или спрячь под подушку, в наволочку. Тебе, Катя, сделать такую, или сама?
– Давай лучше ты...
Бабка Глафира встретила нас яичницей с салом. А Васька еще спал. Даже когда мы выехали за ворота, он не проснулся. Тоже мне, друг называется! Натуральный Звездюшкин.
– Одно дело сделали. Поехали теперь за клубникой, - сказала бабушка Катя.
– Не хочу ничего покупать у Глашки. Да и денег она не возьмет. В Вознесенке клубника тоже выросла на крови, но там я хоть, мало кого знаю.
Отдохнувшие кони, ходко понесли нашу бричку по пыльной грунтовке, вдоль зарастающих осокой прудов, в сторону соседней станицы. Она начиналась сразу за ближайшим холмом. Возница вполголоса напевала вчерашнюю песню про гарного коняку. .
– А те люди, которых колдун проклял, с ними что-то потом случилось?
– спросил я, когда она замолчала.
– Не просто же так, его все боятся?
– Ты это про Фролку? Да какой из него колдун! Просто слово его и на самом деле от бога. Он его душой ведает. Такого обидеть, все одно, что церкву разрушить. Вот и держит его господь при себе. А люди боятся потому, что привыкли не человека видеть, а личину его. В душу-то лень заглянуть. А что с лиходеями теми стало потом, этого я не видела, брехать не хочу. Пришлые - они ведь, как листва на ветру, не уследишь. Сегодня сюда занесло, завтра туда. Много чего люди болтают. Проскурня, верховода ихний, тот лет через пять повесился, это я точно знаю. Из гарнизонных солдат, что девок станичных пользовали, вообще, мало кто уцелел. Тиф покосил. Послали их в поле, эшелон с казаками, что возвращались домой, с германского фронта, из пушек расстреливать, там среди них, эпидемия и случилась.
И все?
– подумалось мне, - слабовато для колдуна! То, что поведала Пимовна, честное слово, не произвело впечатления. Я чаял услышать леденящие кровь ужасы, а не рутинную прозу жизни. Тиф - одна из примет любого смутного времени. Причин, по которым мужик может намылить петлю, если копнуть поглубже, найдется великое множество. А мне хотелось гарантий. Знать точно, наверняка, что слово станичного колдуна найдет нужного адресата и сотворит чудо.
Пока я раздумывал, как сформулировать последний вопрос, бабушка Катя сама ответила на него:
– Ты, главное, верь. Вера - это единственное, что нам с тобой остается. Слово сказано, а время покажет, чья правда сильней.
Клубнику в Вознесенке открыто не продавали. Едешь по улице, а через двор, через два скамейка возле калитки застелена белой тряпочкой. На ней миска с крупными ягодами. Подходи, пробуй. Если понравилось, можешь и постучать. Мы заглянули в четыре таких двора, набрали свою норму. В местном сельпо бабушка Катя купила хлеб и штыковую лопату.
– Надо было у Глашки позычить, - сетовала она.
– Я то, старая дура, забыла совсем про свою березку. Надо вертаться. Поехали в столовку, немножко подтормозим, а потом напрямки, через Северный. Это их выпаса.