Христа распинают вновь
Шрифт:
— Никольос, сними с пояса свирель, сыграй что-нибудь… Плохо я себя чувствую, Никольос, тяжело у меня на душе, сыграй что-нибудь, чтобы я успокоился!
Пастушонок засмеялся.
— То же самое происходит и со мной, Манольос, — сказал он. — У меня так тяжело на душе, иногда мне кажется, что я не выдержу; играю на свирели, но не успокаиваюсь; вот, видишь, рассердился на барана!
— Ну, какое же у тебя горе, Никольос, ведь ты еще безусый?
— Черт его знает, что со мной! Видишь ли, Манольос, одинок я, совсем одинок, скучно мне! — доверчиво ответил мальчик.
Он
— Ты знаешь, что сейчас будешь играть, Никольос?
— Я? Нет. Сыграю, что в голову придет.
Он приложил свирель к губам и начал играть.
И вот зазвенели колокольчики, склоны горы наполнились стадами коз и овец, вся гора словно пришла в движение. Ожил мир, зашевелился и растворился в сладких звуках. И вдруг разлились воды и побежали, звеня, с камня на камень. Потом все смолкло: колокольчики, гора, воды… Нет, не смолкло, а превратилось в улыбку — нежную, спокойную, вызывающую радость…
Раскинулось многоголосое море… Берег, усеянный галькой, веселые, купающиеся женщины… С голыми руками и ногами, они бросались в море, на них обрушивались волны, перевертывали их, а они радостно кричали и смеялись от всей души. И весь берег шумел, клокотал и смеялся.
Опустив голову, Манольос задумчиво прислушивался к звукам свирели. Перед ним мелькали в морской пене улыбающиеся, игривые женщины; они прыгали, исчезали и вновь возвращались, обнявшись с волнами, — и вдруг сразу все затихло, море успокоилось и из него вышла Катерина — молчаливая и нагая…
— Сейчас же перестань играть! — закричал Манольос и вскочил на ноги.
Никольос повернулся, посмотрел на него, но не перестал играть — он увлекся, и ему не хотелось оставлять свирель, которую он все еще держал у рта.
— Замолчи, говорю! — снова крикнул Манольос.
— Ты меня перебил на самом приятном месте, — сердито сказал Никольос и вытер свирель о колено.
Из глаз Манольоса потекли слезы.
— Что с тобой, Манольос, ты плачешь? — испугался пастушонок. — Да не мучайся ты, это же свирель, это обман, ветер!
Манольос встал, хотел пойти, но колени его подогнулись.
— Плохо мне, — прошептал он, — плохо…
— Ты слышал звон воды? — спросил пастушонок и засмеялся.
— Какой воды?
— Я думал о воде, когда играл на свирели, и видел много воды — мне хотелось пить, — сказал он.
Одним прыжком оказался он под каменным дубом, где висела котомка с большой деревянной флягой, на которой был вырезан козел. Это был подарок Манольоса.
«Пойду лягу, — подумал Манольос, — меня знобит…»
— Следи за овцами, — сказал он Никольосу, — я пойду в кошару делать сыр.
— Там дрова сложены, — ответил Никольос, вытирая губы и грудь, по которой текла вода, — ты вскипяти молока, я скоро приду.
Пастушонок смотрел, как Манольос шел, спотыкаясь о камни, и ему стало его жалко.
— Если ты плохо себя чувствуешь, — крикнул он ему вдогонку, — оставь все и ложись, я сам сделаю сыр.
— Почему ты это мне говоришь? — обернулся Манольос.
— Потому что ноги твои, хозяин, заплетаются и ты совсем желтый.
«Бедняга! — прошептал он с сочувствием, глядя вслед
Никольос схватил с земли камень и с силой его швырнул.
— Будь они прокляты, эти женщины, — громко закричал он, — будь они прокляты!
Тут он снова увидел вожака стада Дасоса, который прохаживался перед ним, как будто опять бросая вызов на поединок; Никольос нагнул свою черную голову и бросился на барана…
Придя в кошару, Манольос развел огонь в печурке и начал делать сыр, но почувствовал, что у него нет сил. Он весь дрожал и поэтому вышел посидеть на лавочке и обогреться в лучах солнца. Солнце уже заходило, и вскоре он услышал звон колокольчиков и крики Никольоса, который свистел и камнями гнал овец к кошаре.
Мысленно Манольос перенесся в село, заходил в дома, в кофейню, прошел по площади. Потом поднялся наверх, вошел в дом попа, увидел старост, решающих, кто будет изображать Петра, кто Иуду, кто Христа… Снова видел гонимых христиан и священника Фотиса, его мужественную борьбу с сытым сельским попом и женщину, которая вскрикнула и умерла… В его ушах опять звучали слова Яннакоса — жесткие, насмешливые, полные правды: «Ты хочешь изображать Христа, а сам собираешься жениться и согрешить… Обманщик! Обманщик! Обманщик!» Мысленно он проник в комнату хозяина, увидел архонта; а еще раньше во дворе увидел Леньо, которая тесно прижалась к нему и грудью как бы ранила его; она спрашивала ласково, нетерпеливо: «Манольос мой, когда мы поженимся? Когда? Когда?» И потом… потом, когда он поднялся на гору и присел на минутку отдохнуть у колодца…
Его сердце замерло.
— Жаль мне ее, — прошептал он, — жаль! Пошла она по плохому пути, пропадет…
Он видел ее в черной косынке, видел ее прелестную белую шею, блестящие, словно сабли, зубы, начищенные ореховыми листьями… Услышал он снова ее безнадежный крик: «Не уходи, не уходи, мой Манольос!» — будто она ждала спасения только от него, только от него…
И вдруг впервые он совершенно ясно и отчетливо понял, что значит ее сон. Да, да, вдова была права, именно он может спасти ее… Сам бог оповестил ее во сне: Манольос кормит ее, вдову, лунными ломтями… И вот сейчас он вдруг уловил тайный смысл этого сна и вздрогнул от радости: луна — это веление бога, это непорочный свет, который освещает ночь… И таково желание бога, веление бога, чтобы он, Манольос, кормил ее. Он спасет грешницу, Магдалину-вдову.
— Я должен ее увидеть, — прошептал он, — я должен увидеть ее сейчас же! С каждой минутой она все больше и больше будет погрязать в грехе… Нужно спасти ее, нужно! Это мой долг…
Он вспомнил узкую тропинку, ворота с железным крючком, похожие на дугу, расписанные зеленой краской… Увидел порог, сверкавший чистотой… Он никогда не переступал через него, но, помнится, однажды в воскресенье, когда калитка была открыта, он бросил жадный взгляд внутрь и разглядел маленький двор, усыпанный крупной, свежей галькой, горшки с базиликом вокруг скамейки и пушистые красные гвоздики возле колодца…