Христианская Церковь в Высокое Средневековье

Симонова Н. В.

Гюго В. Собор Парижской Богоматери // Собр. соч. Т. 3. М., 1972.

Месса в соборе города Тура

<…> Вечерня шла к концу. Архиепископ Гелий Бурдэйский поднялся со своего места, чтобы самому благословить верующих. Проповедь была длинная, служба затянулась до ночи, и глубокая темнота воцарилась в некоторых частях этого прекрасного храма, две башни которого были тогда еще не закончены. Однако святым поставлено было немалое количество свеч в треугольных подсвечниках, предназначенных для этих благочестивых приношений, ни смысл, ни ценность которых еще достаточно не поняты. Были зажжены все светильники в алтарях и все канделябры на клиросе. Это множество огней, неравномерно расположенное среди чащи колонн и аркад, поддерживающих три нефа, едва освещало громадный собор, так как, сочетаясь с густыми тенями колонн, отбрасываемыми на переходы здания, огоньки своей неистощимо причудливой игрою еще более подчеркивали мрак, в котором скрывались своды с арками и боковые часовни, и без того темные даже днем. Не менее живописное впечатление производила толпа. Некоторые лица так смутно белели в полутьме, что их можно было счесть за призраки, в то время как другие, освещенные рассеянными отблесками света, выделялись как главные персонажи на картине. Статуи казались живыми, а люди – окаменевшими. И тут, и там в тени колонн блестели глаза. Казалось, камень бросал взоры, мрамор говорил, своды повторяли вздох, все здание было одушевлено. В жизни народа нет сцен более торжественных, моментов более величественных. Людским массам для поэтического творчества нужно движение, но в эти часы религиозных размышлений, когда богатство человеческой души приобщается величию небес, молчание полно непомерно высокого смысла, преклоненные колени выражают страх, сложенные ладони – надежду. Когда все устремляются душою к небесам, начинает действовать особая духовная сила, вполне объяснимая. Мистическая экзальтация верующих, собравшихся вместе, влияет на каждого из них, и даже самого немощного духом, вероятно, подхватывают волны этого океана любви и веры. Своей электрической силой молитва преодолевает, таким образом, само естество человеческое.

Этим безотчетным единством стремлений у людей, вместе повергающихся ниц, вместе возносящихся к небесам, вероятно, и объясняется магическое влияние, которым обладают возгласы священников, мелодии органа, благовония кадил и пышность алтаря, голос толпы и молчаливая молитва. Вот почему мы не должны удивляться, что в Средние века в церквах после длительных экстазов возникало столько любовных страстей, которые зачастую наставляли отнюдь не на путь святости, хотя женщин, как и во все времена, они приводили в конце концов к раскаянию. Религиозное чувство, несомненно, было тогда в родстве с любовью, порождало ее или само порождалось ею. Любовь еще была религией, она еще отличалась своим особым, прекрасным фанатизмом, простодушной суеверностью, высокой самоотверженностью, созвучными с христианством <…>

Бальзак О. Философские этюды. Мэтр Корнелиус // Собр. соч. Т. 19. М., 1960.

Картины ада

Так я сошел, покинув круг печальный,Вниз во второй; он менее, чем тот,Но больших мук в нем слышан стон печальный.Здесь ждет Минос, оскалив страшный рот;Допрос и суд свершает у порогаИ взмахами хвоста на муку шлет.Едва душа, отпавшая от Бога,Пред ним предстанет с повестью своей,Он, согрешенья различая строго,Обитель Ада назначает ей,Хвост обвивая столько раз вкруг тела,На сколько ей спуститься ступеней.Всегда толпа у грозного предела;Подходят души чередой на суд:Промолвила, вняла и вглубь слетела <…>И вот я начал различать неясныйИ дальний стон; вот я пришел туда,Где плач в меня ударил многогласный.Я там, где свет немотствует всегдаИ словно воет глубина морская,Когда двух вихрей злобствует вражда.То адский ветер, отдыха не зная,Мчит сонмы душ среди окрестной мглыИ мучит их, крутя и истязая…

(Песнь пятая)

<…> Есть место в преисподней, Злые Щели.Сплошь каменное, цвета чугуна,Как кручи, что вокруг отяготели.Посереди зияет глубинаШирокого и темного колодца,О коем дальше расскажу сполна.А тот уступ, который остается,Кольцом меж бездной и скалой лежит,И десять впадин в нем распознается <…>Там в два ряда текла толпа нагая;Ближайший ряд к ним направлял стопы,А дальний – с нами, но крупней шагая.Так римляне, чтобы наплыв толпы,В год юбилея, не привел к затору,Разгородили мост на две тропы,И по одной народ идет к собору,Взгляд обращая к замковой стене,А по другой идут навстречу, в гору.То здесь, то там в кремнистой глубинеВиднелся бес рогатый, взмахом плетиЖестоко бивший грешных по спине.О, как проворно им удары этиВздымали пятки! Ни один не ждал,Пока второй обрушится иль третий <…>

(Песнь восемнадцатая)

<…> Теперь о вас, казнимых в третьей щели,Звенеть трубе назначена пора! <…>Повсюду, и вдоль русла и по скатам,Я увидал неисчислимый рядОкруглых скважин в камне сероватом <…>Из каждой ямы грешник шевелилТорчащими по голени ногами,А туловищем в камень уходил.У всех огонь змеился над ступнями;Все так брыкались, что крепчайший жгутПорвался бы, не совладав с толчками.Как если нечто маслистое жгутИ лишь поверхность пламенем задета, —Так он от пят к ногтям скользил и тут <…>

(Песнь девятнадцатая)

Так с моста на мост, говоря немалоСтороннего Комедии моей,Мы перешли, чтоб с кручи перевалаУвидеть новый росщеп Злых ЩелейИ новые напрасные печали;Он вскрылся, чуден чернотой своей.И как в венецианской арсенале,Кипит зимой тягучая смола,Чтоб мазать струги, те, что обветшали <…>Так, силой не огня, но Божьих рук,Кипела подо мной смола густая.На косы налипавшая вокруг.Я видел лишь ее, что в ней – не зная,Когда она вздымала пузыри,То пучась вся, то плотно оседая <…>Я увидал, как некий дьявол черныйВверх по крутой тропе бежит на нас.О, что за облик он имел злотворный!И до чего казался мне жесток,Раскинув крылья и в ступнях проворный!Он грешника накинул, как мешок,На острое плечо и мчал на скалы,Держа его за сухожилья ног.Взбежав на мост, сказал: «Эй, Загребалы,Святая Дзита шлет вам старшину!Кунайте! Выбор в городе немалый,Я к ним еще разочек загляну.Там лишь Бонтуро не живет на взятки.Там “нет” на “да” меняют за казну».Швырнув его, помчался без оглядкиВниз со скалы; и пес с таким рывкомНе кинется вцепиться вору в пятки.Тот канул, всплыл с измазанным лицом,Но бесы закричали из-под моста:«Святого Лика мы не признаем!И тут не Серкьо, плавают не просто!Когда не хочешь нашего крюка,Ныряй назад в смолу». И зубьев до стаВонзились тут же грешнику в бока.«Пляши, но не показывай макушки;А можешь, так плутуй исподтишка».Так повара следят, чтобы их служкиТопили мясо вилками в котлеИ не давали плавать по верхушке <…>

(Песнь двадцать первая)

Мы с моста вниз сошли неторопливо,Где он с восьмым смыкается кольцом,И тут весь ров открылся мне с обрыва.И я внутри увидел страшный комЗмей, и так много разных было видно,Что стынет кровь, чуть вспомяну о нем.Ливийской степи было бы завидно:Пусть кенхр, и амфисбена, и фарейПлодятся в ней, и якул, и ехидна, —Там нет ни стольких гадов, ни людей,Хотя бы все владенья эфиопаИ берег Чермных вод прибавить к ней.Средь этого чудовищного скопаНагой народ, мечась, ни уголкаНе ждал, чтоб скрыться, ни гелиотропа.Скрутив им руки за спиной, бокаХвостом и головой пронзали змеи,Чтоб спереди связать концы клубка.Вдруг к одному, – он был нам всех виднее, —Метнулся змей и впился, как копье,В то место, где сращенье плеч и шеи.Быстрей, чем I начертишь или О,Он

вспыхнул, и сгорел, и в пепел свился,И тело, рухнув, утерял свое.Когда он так упал и развалился,Прах вновь сомкнулся воедино самИ в прежнее обличье возвратился <…>

(Песнь двадцать четвертая)

Мы были там, – мне страшно этих строк, —Где тени в недрах ледяного слояСквозят глубоко, как в стекле сучок.Одни лежат; другие вмерзли стоя,Кто вверх, кто книзу головой застыв;А кто – другой, лицо ступнями кроя <…>Мучительной державы властелинГрудь изо льда вздымал наполовину;И мне по росту ближе исполин,Чем руки Люцифера исполину;По этой части ты бы сам расчел,Каков он весь, ушедший телом в льдину.О, если вежды он к Творцу возвелИ был так дивен, как теперь ужасен,Он, истинно, первопричина зол!И я от изумленья стал безгласен,Когда увидел три лица на нем;Одно – над грудью; цвет его был красен;А над одним и над другим плечомДва смежных с этим в стороны грозило,Смыкаясь на затылке под хохлом.Лицо направо – бело-желтым было;Окраска же у левого была,Как у пришедших с водопадов Нила.Росло под каждым два больших крыла,Как должно птице, столь великой в мире;Таких ветрил и мачта не несла.Без перьев, вид у них был нетопырий;Он ими веял, движа рамена,И гнал три ветра вдоль по темной шири,Струи Коцита леденя до дна.Шесть глаз точило слезы, и стекалаИз трех пастей кровавая слюна.Они все три терзали, как трепала,По грешнику; так, с каждой стороныПо одному, в них трое изнывало.Переднему не зубы так страшны,Как ногти были, все одну и ту жеСдирало кожу со спины <…>

(Песнь тридцать четвертая)

Данте А. Божественная комедия /

Пер. М. Лозинского. М., 1967.

Средневековые затворники

Келья эта получила известность около трехсот лет назад, с тех пор как г-жа Роланд, владелица Роландовой башни, в знак скорби по отцу, погибшем в крестовых походах, приказала выдолбить ее в стене собственного дома и навеки заключила себя в эту темницу, отдав все свое богатство нищим и Богу и не оставив себе ничего, кроме этой конуры с замурованной дверью, с раскрытым летом и зимой оконцем. Двадцать лет неутешная девица ждала смерти в преждевременной могиле, молясь денно и нощно о спасении души своего отца, почивая на куче золы, не имея даже камня под головою; облаченная в черное вретище, она питалась хлебом и водой, которые сердобольные прохожие оставляли на выступе ее окна, так вкушала она от того милосердия, которое ранее оказывала сама. В смертный свой час, прежде чем перейти в вечную могилу, она завещала эту временную усыпальницу тем скорбящим женщинам, матерям, вдовам или дочерям, которые пожелают, предавшись великой скорби или великому раскаянию, схоронить себя заживо в келье, чтобы молиться за себя или за других.

Парижская беднота устроила ей пышные похороны, со слезами и молениями <…>

Большинство верующих удовлетворялось тем, что свято чтило память г-жи Роланд и, как святыню, берегло кусочки ее лохмотьев. Город в память знатной девицы прикрепил рядом с оконцем ее кельи общественный молитвенник, дабы прохожие могли останавливаться около него и помолиться, дабы молитва наводила их на мысль о милосердии и дабы бедные затворницы, наследницы г-жи Роланд, позабытые всеми, не погибали от голода <…>

Эта жуткая келья, представлявшая собой как бы промежуточное звено между домом и могилой, между кладбищем и городом; это живое существо, обособившееся от человеческого общества и считающееся мертвецом; <…> этот теплящийся в могиле огонек жизни; это дыхание, этот голос, это извечное моление из глубины каменного мешка <…>

Гюго В. Собор Парижской Богоматери //

Собр. соч. Т. 3. М.,1972. С. 203–204.

Суд божий над епископом

Были и лето и осень дождливы;Были потоплены пажити, нивыХлеб на полях не созрел и пропал;Сделался голод, народ умирал.Но у епископа милостью небаПолны амбары огромные хлеба;Жито сберег прошлогоднее он:Был осторожен епископ Гаттон.Рвутся толпой и голодный и нищийВ двери епископа, требуя пищи;Скуп и жесток был епископ Гаттон:Общей бедой не тронулся он.Слушать их вопли ему надоело;Вот он решился на страшное дело:Бедных из ближних и дальних сторон,Слышно, скликает епископ Гаттон.«Дожили мы до нежданного чуда:Вынул епископ добро из-под спуда;Бедных к себе на пирушку зовет», —Так говорил изумленный народ.К сроку собралися званные гости,Бледные, чахлые, кожа да кости;Старый, огромный сарай отворен:В нем угостит их епископ Гаттон.Вот уж столпились под кровлей сараяВсе пришлецы из окружного края…Как же их принял епископ Гаттон?Был им сарай и с гостями сожжен.Глядя епископ на пепел пожарный,Думает: «Будут мне все благодарны;Разом избавил я шуткой моейКрай наш голодный от жадных мышей».В замок епископ к себе возвратился,Ужинать сел, пировал, веселился,Спал, как невинный, и снов не видал…Правда! Но боле с тех пор он не спал.Утром он входит в покой, где виселиПредков портреты, и видит, что съелиМыши его живописный портрет,Так, что холстины и признака нет.Он обомлел; он от страха чуть дышит…Вдруг он чудесную ведомость слышит:«Наша округа мышами полна,В житницах съеден весь хлеб до зерна».Вот и другое в ушах загремело:«Бог на тебя за вчерашнее дело!Крепкий твой замок, епископ Гаттон,Мыши со всех осаждают сторон».Ход был до Рейна от замка подземный;В страхе епископ дорогою темнойК берегу выйти из замка спешит,«В Рейнской башне спасусь», – говорит.Башня из рейнских вод подымалась;Издали острым утесом казалась,Грозно из пены торчащим, она;Стены кругом ограждала волна.В легкую лодку епископ садится;К башне причалил, дверь запер и мчитсяВверх по гранитным крутым ступеням;В страхе один затворился он там.Стены из стали, казалися, слиты.Были решетками окна забиты,Ставни чугунные, каменный свод.Дверью железною запертый вход.Узник не знает, куда приютиться;На пол, зажмурив глаза, он ложится…Вдруг он испуган стенаньем глухим:Вспыхнули ярко два глаза над ним.Смотрит он… кошка сидит и мяучит;Голос тот грешника давит и мучит,Мечется кошка; невесело ей;Чует он приближенье мышей.Пал на колени епископ и крикомБога зовет в исступлении диком.Воет преступник… а мыши плывут…Ближе и ближе… доплыли… ползут.Вот уж ему в расстоянии близкомСлышно, как лезут с роптаньем и писком;Слышно, как стену их лапки скребут;Слышно, как камни их зубы скребут.Вдруг ворвались неизбежные звери;Сыплются градом сквозь окна, сквозь двери.Спереди, ссади, с боков, с высоты…Что тут, епископ, почувствовал ты?Зубы об камни они навострили,Грешнику в кости их жадно впустили,Весь по суставам раздернут был он…Так был наказан епископ Гаттон.