Христианский квартал
Шрифт:
Аманд медленно поворачивается к тебе, ваши взгляды встречаются:
– Все.
Ты усмехаешься и качаешь головой. Тягучая мутная волна опьянения возвращается. На душе вдруг почему-то становится муторно и скверно, будто кто-то плюнул.
– Ох, друзья мои, - говорит Герберт, опустошив стакан, - что-то вы прям будто гнушаетесь мной - за год ни разу не пригласили на выпивку.
– Да нет, что ты, Герберт...
– вяло начинает Ларсон.
– А это потому, Герберт, - перебивая Ларсона, неожиданно отвечаешь ты, - что ты скотина. Мерзкая, подлая скотина.
– Почему же
– помолчав, добродушно спрашивает Герберт. Пирс и Ларсон делают тебе знаки прекратить разговор. Но тебе наплевать.
– Потому, Герберт, - медленно, словно передразнивая его, отвечаешь ты, - что ты не свой, не наш. Вот сейчас ты сидишь с нами, трепешься, шилу пьёшь, а завтра прикажут тебе нас расстрелять, и расстреляешь - без капли жалости. Не так ли?
– Так.
– отвечает, смеясь, Герберт.
Недобро он как-то смеётся. Сам вроде скалится, а глаза холодные, злые. Но тебе плевать. Смеясь (отчего-то становится вдруг очень смешно), ты продолжаешь:
– Да тебе, Герберт, если прикажут, ты, поди, и себя прикончишь, а? Без капли жалости?
– Всяко может быть.
Только вы с Гербертом улыбаетесь, остальным не до смеха - ишь как зыркают, напряглись...
– Ребята, давайте-ка лучше выпьем.
– говорит Пирс, поднося бутылку к стакану Герберта, но тот останавливает её рукой и наклоняется в твою сторону. Ты замечаешь, как Пирс взглядом делает знак Кларку, чтобы они с Эдмондом сдерживали Герберта, когда начнётся драка. Кларк еле заметно кивает. Тебя, видимо, Пирс и Аманд возьмут на себя. Ты усмехаешься - дураки.
– Правду ты сказал, друг мой. Однако ответь-ка мне, - Герберт называет тебя по имени, - а ты меня, если прикажут, разве не пустишь в расход-то?
– Пущу.
– ехидно ухмыляешься ты.
– Тогда и ты, получается, скотина?
– Нет, я - человек. Потому что мне тебя будет жалко.
– Да неужели?
– теперь смеётся Герберт.
– Да-да.
– заверяешь ты.
– А что мне с этой жалости твоей, а?
– Не знаю.
Ты смотришь в окно. Солнце уже опустилось за горизонт. Последние лучи высвечивают маленький золотой куполок церкви. От серого заката осталась лишь узенькая полоска вдалеке. Сумерки спустились на гарнизон.
– Не знаю, - повторяешь ты, - но пока хоть капля жалости есть во мне - я человек.
Герберт вздыхает:
– Чисто проповедник... Ну а сегодня, скажем, пулемётчика-мата тебе жаль было? Только честно.
– Нет.
– А Виктора нашего, а? Только честно.
– Нет.
– Ха! Так кого ж тебе жаль?
Ты молчишь.
– Детей жаль.
– Краем глаза ты видишь, как Пирс хмурится и бросает на тебя короткий взгляд исподлобья и все за столом вроде как напряглись.
– Каких детей?
– не понимает Герберт.
– Да ему несколько лет кучу «мирников» пришлось порешить на усмирении. -скороговоркой выговаривает Эдмонд. Мерзавец. Откуда он это знает? Ах да, ты ведь сам когда-то навеселе орал об этом на весь бар. Досада.
Кларк наливает себе в стакан шилу. Парень из "Альфы" зевает и чешет затылок. Ларсон равнодушно смотрит в окно. Пирс не сводит с тебя тяжёлого взгляда.
– А, не жалей!
– Герберт
– Герберт наклоняется и, глядя тебе в глаза, чеканит: - Я его собственноручно удушил.
– немного молчит, - Если хочешь победить - забудь о жалости.
Молчание за столом.
– Понимаешь, - Герберт называет тебя по имени и наклоняется ещё ближе, так видно даже, как подрагивает его левое веко, - у человека должна быть устойчивая система координат. Тогда его жизнь будет осмысленна. И не только жизнь, но и смерть - если он, исходя из этой системы, примет её. А ежели таковой системы у человека нет, то он долго, во всяком случае, здесь, не протянет. Не знаю, кто так устроил, но у человека всё должно быть осмысленно - только в этом случае он останется человеком, а не из-за какой-то телячьей жалости.
Герберт берёт бутылку и наливает в стакан шилу. Смотрит на тебя и говорит:
– А про остальное - забудем.
– Забудем.
– соглашаешься ты. Герберт опрокидывает в себя стакан.
– Что-ты загибаешь.
– неожиданно говорит молчаливый Кларк, - В десять лет он и поднять-то винтовку вряд ли смог бы, не то что стрелять из неё.
– Она была вполовину легче обычной и немного меньше. На заказ сделана. Но работала ничуть не хуже стандартной. Впрочем, если хотите, могу вам ещё кое-что рассказать.
– Да, давай Герберт, - просит Пирс, и Эдмонд добавляет: - Про татуировку расскажи.
– А, про наколку-то? Ладно.
Герберт откидывается, достаёт именной портсигар, вытаскивает сигарету, закуривает, кряхтит, готовясь к рассказу. Начинает:
– Давно дело было, в самом начале Мятежа. Вы-то все тогда ещё со школьными рюкзачками таскались. А я уже лейтенантом ходил. Необстрелянный, конечно, только из Академии. Сюда же, кстати, меня направили, в смысле, в этот сектор галактики. Тогда матовская заваруха только начиналась. Да, времечко то ещё... Линия фронта гуляет, как вздумается, какие планеты верны, какие восстали - толком неясно. Служить мне довелось на патрульном крейсере "Звезда". Команды всего-то 20 человек. Капитан был толковый - Рон Даз, Царствие ему Небесное.
Герберт ненадолго замолкает, покачивая головой. Ты замечаешь, что у глаз его появляется новое, глубокое выражение. Затянувшись, он продолжает:
– Офицерья на "Звезде" было выше крыши, как и везде в космофлоте. Майор Орфер, майор Керкес, да ещё два лейтенанта кроме меня. Биологом на крейсере служила Анна Катар. Молоденькая такая. Каштановые волосы, зелёные глаза, тонкие черты лица... Знаете, такая англо-саксонская красота, как в древних фильмах, если вы видели... А ну брось лыбиться, Эдмонд. Не было у нас с ней ничего. К сожалению...