Хромой Тимур
Шрифт:
— Говорят, вы там даже стихи писали?
— Султан-Хусейн накляузничал? Успел!
Улугбек смутился и уклончиво пожал плечами:
— Разве один Султан-Хусейн был с вами?
— Один он совал нос ко мне в сумку.
— В сумку? Значит, стихи записаны?
Теперь смутился Халиль:
— Не все. Некоторые. Чтоб не позабылись. Записывал для памяти; дедушкины приказы, индийские слова, мудрые изречения. Думаю, потом разберусь, что к чему.
Улугбек допытывался:
— А о чем они?
Ибрагим, повторяя лихое движение рукой, перенятое от кого-то из взрослых, по-взрослому
— Небось о любви!
Халиль-Султану не понравилось в Ибрагиме подражание взрослым, и он ответил не Ибрагиму, а Улугбеку:
— О чем? Э, о разном.
— А хорошо вы пишете?
— Если б был жив Хафиз, я съездил бы к нему, спросил бы. Да Хафиза уж лет двенадцать как нет. Откуда ж мне знать, хорошо ли? Записал, как спелось… А ты хочешь послушать?
Улугбек был и польщен, и обрадован, но и смущен таким прямым, бесхитростным вопросом старшего брата.
— Я? Я… Очень бы хотел. Если можно…
— Можно. Ну-ка, вот… как тебе покажется?
Халиль-Султан отвернулся куда-то в глубь юрты, припоминая ли начало, выбирая ли, с какого из своих стихотворений начать.
— Вот… Если заметишь что-нибудь, ты прямо скажи. Начистоту. Я тебя попрошу: ты их для меня перепиши. Начисто. У тебя почерк красив.
Улугбек поскромничал:
— Вы сами прекрасно пишете.
— Нет. Мне изощрять почерк некогда. Моей руке копье легче держать, чем тростничок.
Улугбек, стремясь соблюсти скромность, отказывался, но Халиль отмахнулся от его отказов:
— Перепиши, потрудись. Я тебе за это…
Он подыскивал, что бы такое посулить, чем бы порадовать Улугбека за услугу, и вдруг засмеялся, догадавшись:
— Я тебе сокола подарю! Хочешь?
Это превосходило все мечты Улугбека: соколы, приваженные к охоте на птиц, привозились издалека; лучших добывали на Руси, за морем; каждый такой сокол ценился дороже десятка хороших коней.
А Улугбеку давно мечталось поохотиться с хорошим соколом. Изредка он выпрашивал сокола на один запуск, часто просить стеснялся, но знал, что Халиль плохих соколов не держал.
Как ни сдерживался, но восторга не мог скрыть.
— Сокола? Благодарен за посул! А стихи… Если это угодно вам, перепишу со всем усердием.
— Ну какое ж?.. Не буду я читать! Лучше спою. Подайте-ка мне бубен.
Халиль-Султан прислушался к мерному рокоту тугой кожи, вскинул голову и весело сказал:
— Ну, хотите слушать?
И Улугбек и увалень Ибрагим, тоже любивший стихи и втайне даже пробовавший сам сочинять, захлопали в ладоши. Правда, вкусы мальчиков не совпадали, им нравились разные поэты, хотя и тот и другой не всегда понимали тех поэтов, которых они восхваляли друг перед другом.
— Пойте, пойте!
Халиль еще порокотал гулким бубном, задумался, опустил глаза и, когда казалось, что петь он раздумал, вдруг запел:
Среди лугов зеленых один брожу,На снеговые горы пытливо гляжу.Но кого ищу среди лугов, среди гор,О ком грущу, не скажу.Едва я встречу тот орлиный взор,ЕдваОн замолчал, склонившись к рокочущему бубну, будто ожидая ответа откуда-то из глубины, из недр того глухого гула, но, так и не дождавшись, со вздохом повторил:
Я не скажу!..
Улугбек, не в силах скрыть торжества, неожиданно вскрикнул:
— Не скажете? А мы сами знаем!
— Знаешь?
Тогда мальчики оба захлопали в ладоши, ликуя:
— Знаем, знаем!..
В это время тихий, до ужаса знакомый голос переспросил:
— О чем это вы знаете?
Все повскакивали из-под одеял, а Ибрагим, не сдержавшись, ужаснулся:
— Ого!
Заслонив свет костра, в дверях стоял Тимур, вглядываясь в глубь юрты и свыкаясь с ее мглой.
— Вот то-то что "ого!", — с укором ответил дед.
Он сел сам, прикрывшись одеялом, а когда уселись и внуки, усмехнулся, повернувшись к Халилю:
— Сказать не можешь, а петь — поешь?
— Вы знаете, дедушка, порой спеть легче, чем сказать. Спеть порой и без слов можно.
— Так черные киргизы поют. Тянут-тянут… Во всей песне два, три слова, а выходит песня. И хорошо выходит, все ясно, все сказано. Всего два слова, а наговорено все, что надо. Вот как надо. А у тебя слов много, я там постоял, послушал. Там воздух свежей, я оттуда слушал, — много ты спел, да много ль высказал? А? Они вон, мальчики-то, и без песни про это знают. И я давно эту песню слыхал: прежде чем ты ее сочинил, слыхал. Думал, ты уж позабыл, тут ведь, на ветерке, голова свежей! А ты все про то ж! Все про то ж…
Дедушка говорил, не сердясь: говорил тихо, но с укором. Не только с укором — говорил сожалея, говорил, соболезнуя Халилю. А Халиль молчал, опустив глаза на смолкший бубен.
Тимур покосился: "Молчит? Упрям!"
Видно, это краткое раздумье или какое-то воспоминание освежило Халиля. Он поднял посветлевшее, словно умытое, лицо и улыбнулся:
— Дедушка, угодно ли вам, чтобы я еще пел?
— Нет, не угодно. Зачем мне? "Я скажу — я не скажу…" Мне угодно, чтоб ты это выбросил из головы. Начисто! Лучше послушаем чтеца. Вызови, Улугбек, чтеца.
Давно, еще в начале своего властвования, Тимур учредил при своем дворе должность чтеца рассказов. В обязанности чтеца входило не только чтение различных книг, но и рассказывание новостей, благочестивых преданий, коротеньких забавных происшествий, перенятых из индийских сказок о мудром попугае, из арабского "Ожерелья голубки" или насмешливых рассказов о мулле Насреддине. Улугбек не успел встать. Тимур уже передумал:
— Нет. Не надо, Улугбек. Не рассказчика будем слушать. Ты помнишь, я в Самарканде поручил тебе хранить книгу историка, который о нас писал и о вас с Халилем? Помнишь?