Хромуля
Шрифт:
Красавица Гортензия, та самая только что умершая у вас Хромуля, как ее прозвали после несчастья с ней, уже тогда была белошвейкой и приходила работать к папаше Грабю. Учитель не остался равнодушным к ее юной прелести, а она, разумеется, была польщена вниманием этого неприступного сердцееда, потом полюбила
Она сделала вид, будто идет домой, а сама, вместо того, чтобы спуститься с лестницы, взобралась на чердак и там, притаившись в сене, стала поджидать своего возлюбленного. Он не замедлил прийти, но только начал заговаривать ей зубы, как дверь снова открылась и появился папаша Грабю.
— Что вам понадобилось на чердаке, Сижизбер? — спросил он.
Видя, что его вот-вот накроют с поличным, перепуганный учитель растерянно залепетал:
— Захотел немного отдохнуть на сене, господин Грабю.
На просторном высоком чердаке было темно, хоть глаз выколи. Сижизбер стал подталкивать дрожащую девушку в дальний угол.
— Спрячьтесь! — шипел он. — Слышите? Спрячьтесь. Меня выгонят с места, уйдите куда-нибудь, спрячьтесь!
Папаша Грабю услышал шепот и насторожился:
— Так вы тут не один?
— Конечно, один, господин Грабю!
— Конечно, не один, не с самим же собою вы разговариваете!
— Клянусь, что один, господин Грабю!
— А это мы сейчас выясним, — проворчал старик и, заперев снаружи дверь на два оборота, отправился за свечой.
Молодой учитель, трус, каких немало, от страха разъярился и, наверно, все время твердил:
— Да спрячьтесь же, чтобы он вас не нашел! Из-за вас я без куска хлеба останусь! Вы все мое будущее искалечите... Спрячьтесь же, говорю вам!
И
Гортензия подбежала к оконцу, которое выходило на улицу, распахнула его и сказала тихо, но решительно:
— Когда он уйдет, подберите меня.
И прыгнула.
Папаша Грабю, так никого и не найдя, озадаченный ушел.
Через четверть часа Сижизбер прибежал ко мне и все рассказал. Девушка лежала у стены дома, не могла даже приподняться — прыжок с третьего этажа не шутка. Мы с Сижизбером пошли к ней. Дождь лил как из ведра. Я перенес несчастную к себе, — у нее в трех местах была сломана правая нога, кости впились в мясо. Она не жаловалась, напротив, повторяла с какой-то удивительной покорностью:
— Что ж, я наказана, наказана поделом!
Я дал знать в больницу и родителям Гортензии — им я сплел басню, будто на их дочь у самых моих дверей наехала карета.
Мне поверили, и полиция целый месяц без устали разыскивала виновника несчастья.
Вот и все. И я утверждаю, что эта женщина — героиня, что вот такие, как она, и совершают величайшие в истории подвиги.
Сижизбер был ее единственной любовью. Она умерла старой девой. Мученица, благородная душа, душа-подвижница! Не будь мое восхищение ею так безгранично, я не стал бы рассказывать вам ее историю, как не рассказывал никому, пока она была жива, — вы сами понимаете, почему.
Врач умолк. Мама плакала. Папа что-то сказал, но я его не понял. Потом они ушли.
А я так и остался стоять на коленях в кресле и все плакал и плакал под аккомпанемент непривычных тяжелых шагов и каких-то стуков на лестнице.
Это уносили тело Хромули.