Хроника парохода «Гюго»

Жуков Владимир

— Да, собственно, какая у меня информация. Почти все, что скажу, вам известно. Вот... Что за высокие показатели в соцсоревновании наш коллектив удостоен почетного вымпела, радиограмму зачитывали. Вместе мы все радовались. И в ведомостях за получение премии вы тоже расписывались... Гордо это — под вымпелом море бороздить. Но и обязывает! Вот... Мы и задумались, коммунисты: а что дальше? На других судах тоже нажимают, и вымпел что — снимать?

— Не отдадим!

— Тоже поднажмем...

— Верно, поднажмем, — согласился Клинцов. — А как?

— Работать

нужно.

— Точно, работать. — Клинцов достал из кармана трубку и сунул ее обратно. — Работать, да. Здорово работать. Еще лучше работать. Вот... Но важно знать, у кого хорошо получается, а у кого похуже. Раньше общим котлом шло, а теперь по-новому требуется, понадежней. Различать каждого...

— Правильно! Пусть боцман учитывает. Или старпом.

— И в машине... Стармех.

— Стармех, боцман... Они могут. Они и так все видят. Суть в том ли? — Клинцов вопросительно оглядел красный уголок. — Обязательства разве они за вас принимают? Сами небось. Вам самим бы и решать, кто лучше, а кто хуже трудится. Вот... Как смотрите на такое предложение партийцев? Про гласность соревнования?

Клинцов неожиданно сел, но Маторин уловил его маневр, тотчас продолжил:

— Я полагаю, поддержим, товарищи комсомольцы? Дельное предложение. И сразу, сейчас, проведем первое подведение итогов. — Он порылся в своих бумагах, поднял листок со списком. — Итак...

— Подготовиться дай!

— А голосовать тайно?

— Сиди, тайно! Опять буза начинается. Вечно от палубных буза.

— Крой, Маторин. С меня начинай. И чтобы в открытую высказывались.

— Значит, принимается, — подтвердил свои прежние слова Маторин. — Я забыл сказать, что есть мнение квалифицировать каждого как стахановца, ударника или отстающего. Буду называть фамилии. Зарицкий... Решайте!

— Стахановец. Крой дальше.

— А что выше: стахановец или ударник?

— Темнота, слушать надо!

— Непомнящий, кочегар.

— В машине все стахановцы!

— Ишь ты, обжуливают. Сказано: раньше принимали общим котлом. Индивидуально определяй.

— Индивидуально и есть все стахановцы. С Непомнящим во главе. Видал, фигурой вымахал! В дверь не проходит. Читай, Маторин, не задерживай.

— Левашов?

И споткнулись.

Неловко всем. И непонятно, отчего неловко. Переглядываются, шепчутся, молчат.

— Ударник... — вставили из угла.

— С чего вдруг? Ишачит со всеми на равных — стахановец!

— А трое суток старпом влепил?

— На трое суток меньше других вкалывал — вот и вычет. Ударник, значит. В кладовке небось отоспался.

— Сиди, пусть сам определит! Как считает про обязательства — выполнил?

— Товарищ Левашов, — позвал Маторин. — Собрание интересуется. Докладывай.

Он вскочил, красный, растрепанный. Руки неприкаянно терли обтянутую синим комбинезоном грудь, и в голосе сразу все — обида, злость, страдание:

— Отстающий! Самый отстающий я, хуже нет. Ходатайствуйте, чтоб списали. Чтоб не портил общую картину!

И опять тихо. И опять неловко. И теперь уже ясно, отчего неловко: про левашовский арест надо прения

открывать, да ведь базар получится, никого толком не оповестили, когда одного матроса на работе недосчитались, мнение по слухам составляли. И еще оттого неловко, что и потолковать охота. Одному спесь с гордеца сбить, другому — заступиться.

— Ответ считаю несерьезным, — сказал Маторин. — Ты, Левашов, брось истерику разводить. Заслужишь, так и походатайствуем, чтоб списали. А сейчас давай говори, квалифицируй, как оцениваешь свою работу. Самокритично.

— А почему только я — самокритично? — Он опять вскочил, замахал руками. — Пусть все. И ты, Маторин, начни, покажи пример!

— Я на губе не сидел...

Спас положение Клинцов:

— Дело тут, товарищи, особое. Приказ старпома мы обсуждать не вправе. Допущенное матросом Левашовым нарушение дисциплины, конечно, надо записать ему в минус. Ему и всей комсомольской организации. Вот... Но давайте повременим. Дадим Левашову возможность исправиться. Минус пусть плюсом взаимно уничтожит. Как в математике... А там посмотрим, кем его назвать.

— Правильно! Сыпь, Маторин: без чая останемся.

— Значит, принимается предложение Евгения Карловича, — хмуро сказал Маторин. — Следующий Чепуров, машинная команда.

— Стахановец.

— Ударник! Неча всех в стахановцы записывать. Так и двигаться будет некуда. Левашова небось на минус...

Шли океаном, где-то возле Командоров.

Вечером Огородов поднялся на мостик проверить ходовые огни. Конечно, если что, ему с вахты просигналят, но тогда поздно — ЧП, тогда отвечай. Вот электрик все и осматривал днем, заранее, а время от времени прослеживал в ночи, чтобы спокойнее спалось.

Темень, вода за бортом шумит, чуть гарью из трубы тянет... Огородов отправился на левое крыло мостика и увидел впереди две темные фигуры: Реут, а рядом Алферова — стоит у ограждения, спиной к воде, а лицом к нему, к старпому.

То, что Аля на мостике, электрика не удивило, она на вахте была, но почему здесь Реут?..

Огородов виду не подал, обошел стоявших, высунулся за борт. А там красота! От судна отходит полоса пены и голубовато светится, фосфоресцирует. Повыше — красным глазом — огонь, свет от него расходится по точно определенному сектору, на сто двенадцать с половиной градусов, но чуток падает вниз, смешивается с таинственным мерцанием волны, и от этого высокая стена борта и мостик пурпурно сияют, словно бы их окутывает какая-то звездная пыль...

Электрик выпрямился, а старпом ему говорит:

— Светит?

— Чего ж не светить! А вы, я вижу, перед сном воздухом дышите, Вадим Осипович?

— Дышу. Разве нельзя?

А электрик ему:

— Что вы! Святое право каждого. Вот только не всегда удается, Вадим Осипович.

— Что не удается?

— Дышать. Так иной раз человека под микитки возьмут, что вздохнуть невозможно.

А старпом:

— Это где же так происходит?

— Бывает. Конечно, не у нас, на «Гюго». Тут порядок. Тут люди без дела не разгуливают.