Хроника парохода «Гюго»
Шрифт:
В коридоре битком. Только в конце где-то движение. Входят, выходят из двери налево.
— Пит, ты так и будешь стоять? Нам ведь еще тендер остался! Давай расталкивай потихоньку. Надо с парнем попрощаться. Настоящий, видно, парень был.
Локти, плечи, пахнет табаком и жареным мясом. Направо, отгороженная сеткой, судовая кухня.
— Ему, Пит, теперь ничего не нужно — ни мяса, ни хлеба, ни воды... Вот сейчас дверь. Налево. Иди... Венки, венки из желтых и зеленых листьев. Перевиты красной материей, и что-то написано на них... Сами понаделали. Молодцы! Нельзя просто так — гроб, и все. И хорошо — четверо по углам стоят. У нас так солдаты стоят, если губернатора хоронят.
Локти, плечи. Пахнет табаком и потом.
— Давай сюда, Пит, налево, здесь тоже есть выход на палубу.
— Стой, Хэл!
— Почему — стой? А перерыв?
— Успеешь поесть. Я знаешь, что думаю, старина? Надо бы одно дельце провернуть. Вон Бурич, подожди, спросим, когда похороны, он наверняка уже у своих, славян, выяснил. Неизвестно, завтра ли? Но ведь будут же похороны когда-нибудь!.. Подождите, ребята, не орите так. Я про другое. Мы ведь сегодня уедем, и, может, нам этого «Виктора Гюго» век не видать. А если у нас солидарность есть рабочая, так почему бы нам добрую память по себе не оставить. Были у гроба — этого мало. Давайте парню на венок соберем, а? И пусть на нем написано будет, что от нашего профсоюза, а?
У фальшборта — ряды ног. Торчат колени, между ботинками раскрытые металлические ящички — ленчбоксы. В руках термосы. Жуют сандвичи, похрустывая дольками лука; летит апельсиновая кожура за борт, через голову.
— Так что, соберем? Пит правильно сказал.
— Политикой пахнет. Нечего в нее лезть, Хэл.
— Какая политика? Ты брось меня в спор заводить, я тебя сам заведу — не поздоровится!
— Русские — социалисты.
— Никто тут про социализм не говорит. А про Сталинград, надеюсь, ты и без меня слышал. Видел, над тобой все смеются, политик! Вот Пит молодец, хорошо придумал. Кто следующий? Клади, Бурич, твой небось собрат. Молодец! Давайте, давайте, все видели, как этот парень работал. Морская пехота! Он, поди, и нацистов так молотил... Ты, отец, опускай сюда, в кепку. Доллар? Хватит доллара. Будет не хуже, чем у губернатора в Монтане. Отдадим русским; когда насчет похорон станут договариваться, пусть от нас венок закажут. Черт нас побери, если мы не понимаем, что на белом свете происходит и кого жалеть надо, а кого убивать!
Перерыв двадцать минут. Паровозы ждут. Четыре — на передней палубе, два — на задней. Будки заколочены досками, тендеры прикрыты брезентовыми чехлами.
Вспыхивают последние огоньки сварки, скрежещет железо. Мелькают оверолы, комбинезоны, у рубашек подняты воротники — такая здесь мода, рабочая мода.
ГЛАВА ТРИДЦАТАЯ
Маторин, сдавая вахту в полночь, ничего не передал, что делать. Отворил дверь в каюту и, как будто знал, что я не сплю, сижу одетый в рабочее, сказал коротко:
— Иди.
На палубе было темно, тесно. Американцев работало уже мало. Часть, управившись с креплением груза, уехала, остальные таскали на берег инструмент, сматывали кабели, перекликались, словно боялись забыть и кого-нибудь из своих.
На ботдеке все на месте, чисто подметено. Свет прожекторов отбрасывал косые тяжелые тени от шлюпок. Я постоял и, не придумав себе занятия, поплелся вниз, к трапу, ведущему на причал.
Один за другим уходили последние грузчики. На них безразлично поглядывал переодетый полицейский — в зеленом плаще и фетровой, глубоко надвинутой шляпе. Он, видно, продрог: стоял, вобрав голову
— Вот, брат, как. — Прошелся еще взад и вперед и добавил: — Вот что Андрюха натворил.
Я тоже подумал о Щербине — как мы несли его с кормы. Доктор выбежал навстречу, все хотел уловить пульс и не мог на ходу. А когда мы положили Щербину в каюте на койку, доктор расстегнул рубашку и приник к его груди, потом принялся растирать, массировать грудь и зачем-то поправил его ноги, неестественно вытянутые и расставленные широко. Послал к себе в каюту за аптечкой и, когда принесли, достал шприц и быстро посмотрел на свет, словно отмеряя лекарство в стеклянном цилиндре с делениями, бросил шприц на стол и опять взялся за пульс и долго стоял, низко согнувшись над койкой. Казалось, он шепотом просил у Щербины прощения. Выпрямился наконец, тихо сказал: «Все».
И все поняли, что он имел в виду.
Поняли вообще-то раньше, когда доктор тер грудь и когда бросил на столик шприц и тот звякнул тихо и безнадежно. Но теперь короткое слово было уже как необходимость, как подтверждение, что это случилось и жизнь должна идти по-другому, за вычетом того, кто лежал на койке в расстегнутой рубахе и с неестественно вытянутыми, широко расставленными ногами.
И тогда-то вошел в каюту старпом. Мы, кто стоял у койки, расступились. Реут сразу же, как остановился, снял свою фуражку в палевом чехле, а доктор, глядя ему в глаза и снова как бы извиняясь, пожал плечами и повторил: «Все».
В коридоре громко всхлипнули, послышались глухие, но уже не сдерживаемые рыдания. Я сразу узнал, кто это, — Клара, и позавидовал ей, тому, как просто может она дать выход своему горю. Мне стало неловко от присутствия Реута: вспомнил, как недавно мы стояли друг против друга — старпом с боцманом на палубе, а я со Щербиной на причале, — и почудился голос Андрея, предлагавшего сделать поворот силой течения, а потом его крик, отгонявший всех прочь, и толчок — короткий и верный — остановившегося судна. Реут, конечно, мог и не решиться на поворот, и тогда бы ничего не произошло, но он вправе был решиться, и поворот состоялся в конце концов как требовалось, как хотел сам Щербина, так что Реут был ни при чем. И когда я так подумал, стало еще больше неловко, горько оттого, что даже некого винить. Трос, ржавый, натянутый как струна, трос — только его.
Доктор зашикал, поднял руки, и все мы, кто стоял возле койки, покорно пошли к двери.
В коридоре было битком. Клара плакала громко и безутешно, сзади нее виднелся Маторин, второй механик, повар, потом мокрое, в слезах лицо Нади Ротовой и рядом — Аля. Я подумал, что они пришли все разом, те из матросов, кто был во время перешвартовки на баке, и мне захотелось что-то объяснить им, рассказать.
Я задержал взор на Але, и она на меня посмотрела, но тотчас отвела глаза, как будто уж кто-кто, а я-то не смогу сообщить путное о случившемся.
Она и еще раз так же посмотрела — здесь, у трапа, где я стоял теперь. Несколько человек собралось на берег, чтобы наломать веток для венков. Аля посмотрела так, будто во мне нужды нет, будто и без меня управятся. Но я все равно пошел и принес из рощицы возле заброшенной лесопилки самую большую охапку веток с багряными и желтыми листьями, поднялся в рубку, нарезал кумача и долго писал под диктовку Тягина:
«Верному товарищу», «Замечательному человеку», «Участнику сражений с немецко-фашистскими оккупантами».