Хроника Убийцы Короля. День второй. Страхи мудреца. Том 1
Шрифт:
К тому времени, как зашло солнце, я снова сделался самим собой – умеренно аморальным типом. Симмон долго и придирчиво меня допрашивал, потом отвел меня домой, к Анкеру, и заставил поклясться молоком моей матери, что до утра я никуда выходить не буду. Я поклялся.
Но нельзя сказать, чтобы со мной все было в порядке. Меня по-прежнему обуревали эмоции, жарко вспыхивающие по любому поводу. И хуже того: ко мне не просто вернулась память. Воспоминания сделались особенно яркими и совершенно неуправляемыми.
Пока я сидел у Симмона, все было не так плохо. Его присутствие
Вы, наверно, думаете, будто хуже всего были воспоминания о том, как погибла моя труппа. Как я вернулся в лагерь и обнаружил, что все горит. Как неестественно выглядели в сумерках трупы моих родителей. Запах горелой парусины, крови и паленого волоса. Воспоминания об убийцах. О чандрианах. О человеке, который говорил со мной, непрерывно ухмыляясь. О Пепле.
Да, это были дурные воспоминания, но за прошедшие годы я столько раз вытаскивал их и вертел в голове, что они сильно притупились. Я помнил тон и тембр голоса Халиакса так же отчетливо, как голос своего отца. Я без труда мог вызвать в памяти лицо Пепла. Его ровные, осклабленные зубы. Его белые вьющиеся волосы. Его глаза, черные, точно капли чернил. Его голос, пронизанный зимним холодом, и его слова: «Чьи-то родители пели песни, которых петь не следует».
Вы, наверно, думаете, что это и были худшие мои воспоминания. Но нет. Вы ошибаетесь.
Хуже всего были воспоминания о моем детстве. О том, как медленно катится фургон, подпрыгивая на ухабах, а отец небрежно подергивает вожжами. О том, как его сильные руки лежат у меня на плечах, показывая, как надо стоять на сцене так, чтобы все мое тело говорило о гордости, или горе, или смущении. О том, как его пальцы поправляют мои на грифе лютни.
О том, как мать причесывает меня. Ощущение ее рук, обнимающих меня. О том, как удобно лежит моя голова у нее на груди. Как я сижу у нее на коленях возле ночного костра, сонный и счастливый, и все в порядке.
Вот эти воспоминания были хуже всего. Драгоценные и отчетливые. Острые, как глоток битого стекла. Я лежал в постели, свернувшись дрожащим клубком, не в силах заснуть, не в силах переключиться на что-то другое, не в силах перестать вспоминать. Снова. И снова. И снова.
И тут ко мне в окно тихонько постучали. Так тихонько, что я даже не услышал этого звука, пока он не затих. А потом я услышал, как у меня за спиной открылось окно.
– Квоут! – тихонько окликнула Аури.
Я стиснул зубы, сдерживая рыдания, и застыл, надеясь, что она подумает, будто я сплю, и уйдет прочь.
– Квоут! – повторила она. – Я тебе принесла…
На миг она умолкла, а потом воскликнула:
– Ой!
Я услышал шорох у себя за спиной. В лунном свете я видел на стене ее маленькую тень: Аури забралась в окно. Я почувствовал, как качнулась кровать, когда она влезла на нее.
Маленькая прохладная ручка коснулась моей щеки.
– Все хорошо, –
Я тихонько заплакал, и она мало-помалу развернула меня так, что моя голова оказалась у нее на коленях. Она что-то бормотала, убирая волосы у меня со лба. Ее руки казались прохладными на моем разгоряченном лице.
– Я все понимаю, – грустно сказала она. – Иногда бывает тяжело, да?
Она ласково гладила меня по голове, и от этого я рыдал все сильнее. Я просто не помнил, когда в последний раз кто-то прикасался ко мне с любовью.
– Я все понимаю, – говорила она. – На сердце у тебя камень, и временами он так тяжел, что тут уж ничего не поделаешь. Но тебе не обязательно справляться с этим в одиночку. Лучше бы ты ко мне пришел. Я же все понимаю.
Я судорожно дернулся и внезапно снова ощутил во рту привкус коринки.
– Мне так ее не хватает! – сказал я прежде, чем сообразил, что говорю. Потом я заставил себя заткнуться, пока не наговорил еще чего-нибудь. Я стиснул зубы и яростно замотал головой, как лошадь, норовящая вырвать поводья.
– Ты можешь говорить все, что хочешь, – мягко сказала Аури.
Я снова содрогнулся, ощутил вкус коринки, и внезапно слова хлынули из меня потоком.
– Она рассказывала, что я запел прежде, чем научился говорить. Она рассказывала, когда я был младенцем, у нее была привычка мурлыкать что-нибудь себе под нос, держа меня на руках. Не песни, нет. Просто нисходящую терцию, успокаивающие звуки. И вот в один прекрасный день она гуляла со мной вокруг лагеря и услышала, как я повторяю за ней. На две октавы выше. Пронзительная такая терция. Она говорила, это была моя первая песня. И мы пели ее друг другу. Годами…
Я осекся и стиснул зубы.
– Говори, говори, – шепнула Аури. – Можно говорить.
– Я никогда больше ее не увижу!
Я осекся и разрыдался, уже всерьез.
– Все хорошо, все хорошо, – шептала Аури. – Я здесь, я с тобой. Все в порядке.
Глава 8
Вопросы
Следующие несколько дней нельзя назвать особенно приятными или продуктивными. Жребий Фелы приходился на самый конец экзаменов, так что я делал все, чтобы употребить доставшееся мне время с наибольшей пользой. Я попытался было работать в фактной, но поспешил вернуться к себе, когда внезапно разрыдался, нанося руны на жаропровод. Мало того что я был не в состоянии поддерживать нужный алар – последнее, чего я хотел, это чтобы все думали, будто я тронулся умом от перенапряжения во время экзаменов.
В тот же вечер, когда я полз по узкому тоннелю, ведущему в архивы, мой рот снова наполнился вкусом коринки и меня охватил безрассудный страх перед темным, тесным пространством. По счастью, я успел проползти не больше десятка футов, но даже так я едва не устроил себе сотрясение мозга, пытаясь выбраться обратно, и содрал руки в кровь о камни.
Так что следующие два дня я провел, делая вид, что болен, и стараясь не выходить из своей каморки. Я играл на лютне, спал зыбким тревожным сном и обдумывал планы мести Амброзу.