Хроника великого джута
Шрифт:
Итак, перегибы зло и с ними надо было бороться – и, конечно, тут же брали «крепкую линию против перегибов», но выяснялось, что она не такая уже крепкая и почти не помогает. Борьба шла своим чередом, а перегибов становилось все больше и больше.
Но вот что показательно: перегибщиков отнюдь не величали классовыми врагами и, как бы они ни перегибали, никто и не думал их наказывать – скажем, выселять, наподобие баев, в «чужой округ».
В конце 1928 года с Голощекиным уже открыто не спорили: противники были разгромлены, а скорее, лишены прав голоса. Однако в Москве на сессии ВЦИКа Турар Рыскулов критически отозвался о конфискации, и Филипп Исаевич тут же бросился в бой.
На кзыл-ординском общегородском партсобрании
– Итак, Рыскулов надел левую тогу… – определил Голощекин. – Хорошо сказано, но неразумно и неискренне.
Между тем Т. Рыскулов вполне резонно и точно рассуждал о последствиях кампаний, как политических («конфискация проводится в такой обстановке, когда мы всякие чрезвычайные меры ограничиваем»), так экономических и психологических: люди могли отшатнуться от занятия скотоводством, отчего бы уменьшилась и товарность хозяйств.
– Фактически Рыскулов высказывается против конфискации, – заявил Филипп Исаевич и привел в доказательство совершенно противоположную мысль своего оппонента: «Я стою за всю эту меру (конфискацию) и никоим образом не имею мысли защищать этих кулаков (полуфеодалы у Рыскулова превратились в кулака! – замечает Голощекин), но эти 700-800 хозяйств на новых местах, наверное, почти не устроятся – об этом тоже нужно подумать».
Вот чего не мог Филипп Исаевич простить Рыскулову – как посмел тот вспомнить про людей, не «абстрактных», а – конкретных. Тем более о баях припомнил – о классовых врагах. Хотя сам Голощекин происходил из тесных рядов мелкой буржуазии и пролетарием ни дня не был, все же несомненно, что свое классовое чутье он считал пролетарским.
– Рыскулову известно, что им (баям) предоставлен трудовой надел и часть скота, – сказал Филипп Исаевич и заключил: – Вот вам Рыскулов в голеньком виде, вот вам Рыскулов – старый вождь революции в новой обстановке!. [210]
В последний раз, должно быть, партийный и государственный деятель замолвил хоть полслова в защиту бая – высказал озабоченность об устройстве на новом месте «700-800 хозяйств».
С тех пор слово «бай» окончательно стало ярлыком, превратилось в ругательное, классово враждебное понятие: им отныне, для пущего опознавания, обозначали врага. Эта политическая наклейка заняла место среди ей подобных: «буржуй», «кулак», «поп», «мулла» и т. д.
210
Там же. 1928, 19 декабря.
За восемь лет до этого времени В.Г. Короленко писал А.В. Луначарскому (нарком просвещения сам просил об этом писателя, обещая ответить на каждое из его писем и обнародовать переписку, однако ничего из обещанного не выполнил, и письма Короленко были напечатаны у нас в стране лишь в 1988 году):
«Над Россией ход исторических судеб совершил почти волшебную и очень злую шутку. В миллионах русских голов в каких-нибудь два-три года повернулся внезапно какой-то логический винтик, и от слепого преклонения перед самодержавием, от полного равнодушия к политике наш народ сразу перешел… к коммунизму, по крайней мере, коммунистическому правительству.
…Основная сущность крестьянства как класса состояла не в пьянстве, а в труде, и притом труде, плохо вознаграждаемом и не дававшем надежды на прочное улучшение положения. Вся политика последних десятилетий царизма была основана на этой лжи. …Теперь я ставлю вопрос: все ли правда и в вашем строе? Нет ли следов такой же лжи в том, что вы успели теперь внушить народу?
По моему глубокому убеждению, такая ложь есть, и даже странным образом она носит такой широкий, «классовый» характер. Вы внушили восставшему
Правда ли это? Можете ли вы искренно говорить это?
В особенности можете ли это говорить вы – марксисты?
Вы, Анатолий Васильевич, конечно, отлично помните то недавнее время, когда вы – марксисты – вели ожесточенную полемику с народниками. Вы доказывали, что России необходимо и благодетельно пройти через «стадию капитализма»…
…Капиталистический класс вам тогда представлялся классом, худо ли, хорошо ли, организующим производство.
Почему же теперь иностранное слово «буржуа» – целое огромное сложное понятие – с вашей легкой руки превратилось в глазах нашего темного народа, до тех пор еще не знавшего, в упрощенное представление о буржуе, исключительно тунеядце, грабителе, ничем не занятом, кроме стрижки купонов?
…Тактическим соображениям вы пожертвовали долгом перед истиной. Тактически вам было выгодно раздуть народную ненависть к капитализму и натравить народные массы на русский капитализм, как натравливают боевой отряд на крепость. И вы не остановились перед извращением истины… Крепость вами взята и отдана на поток и разграбление. Вы забыли только, что эта крепость – народное достояние, добытое «благодетельным процессом», что в этом аппарате, созданном русским капитализмом, есть многое, подлежащее усовершенствованию, дальнейшему развитию, а не уничтожению. Вы внушили народу, что все это – только плод грабежа, подлежащий разграблению в свою очередь…
Своим лозунгом «грабь награбленное» вы сделали то, что деревенская «грабижка», погубившая огромные количества сельскохозяйственного имущества без всякой пользы для вашего коммунизма, перекинулась и в город…». [211]
Известно, что казахская степь не добралась в экономическом развитии и до «благодетельной стадии» капитализма. Родовые отношения реально существовали в ауле. Уничтожая бая, уничтожали не только организатора товарного скотоводства, но и старшего по званию родственника. Разрыв между целями пролетарского (почему «пролетарского», если Россия была в основном крестьянской, не говоря уже о Казахстане) государства и «косной» трудящейся массой, пассивно сопротивляющейся, по своей «темноте», благу социального прогресса, в казахском ауле был еще больше, чем в русской деревне. Плохо ли, хорошо ли, но этот старший родственник не только «эксплуатировал» своих сородичей, но и заботился о них – разумеется, в меру своих понятий, совестливости и сочувствия к ближнему, в меру своих взглядов на жизнь и возможностей. Во всяком случае, до времен общественных катаклизмов, связанных с революцией, повальных голодовок в степи не отмечалось, хотя, конечно, в годы неурожая и джута бедноте приходилось тяжко. Не потому ли впоследствии правление Голощекина казахи сравнили не с чем-нибудь, а с весьма далеко отстоящим по времени джунгарским нашествием, когда народ вырезали аулами и толпами гнали в полон, когда вся степь пылала в огне и мучилась от страданий. Но, может быть, и это сравнение лишь частично передает то, что случилось в наши годы…
211
См.: Новый мир. 1988, № 10.
С нэпом было покончено, разверстка все больше вытесняла продналог. Народ схватили за шиворот и потащили к «светлому будущему» коллективного труда, не церемонясь и не спрашивая согласия ни у кого.
Трагедия была неминуема…
Глава IX
Эта трагедия не миновала, наверное, ни одну казахскую семью.
У каждого своя боль, свое горе. И даже через шесть десятков лет говорить об этом тяжко, а бывает – невозможно…
Старейший казахский писатель Альжапар Абишев не захотел делиться воспоминаниями о тех годах. Выслушал мой вопрос, рассеянно улыбнулся, махнул рукой.