Хроники Проклятого
Шрифт:
Люди, запертые в Мецаде, ощущали свою обреченность так же остро, как ощущал ее и Иегуда, переживший не одну осаду и не одно поражение. Осажденные, словно бескрылые птицы, топтались на вершине утеса, не имея возможности улететь, а вражеские легионы бурлили вокруг грязевым потоком… И этот поток поднимался все выше и выше, выше и выше… И птицы жались друг к другу в надежде найти поддержку и спасение. А ее не было, и быть не могло.
Иегуде хотелось спать. Впрочем, сонливость – признак иссякающих жизненных сил – все чаще давала о себе знать, особенно после того, как он забывал о возрасте, участвуя в схватках, и выходил навстречу противнику с мечом в руке. В такие минуты он ощущал себя молодым, шалея от собственной востребованности, и в пылу сражения забывал о том, что глаза его видят солнце уже больше семи десятков лет, а он не Авраам, не Моисей и никогда не доживет до возраста патриарха.
…разве мог Бог, если он действительно есть, допустить, чтобы человек, который так искренне верил, так ждал Его помощи, Его участия, человек, который готов был на все, чтобы спасти Его народ, долгие часы умирал на кресте, пожираемый мухами и осами?
«Эли, Эли… Лама савахфани!»
Ответа не было. Не было. Небеса молчали.
Иегуда задыхался от вони, которой одновременно были пропитаны и тряпки прокаженного, и стоячий густой воздух иерусалимской окраины. Он вырывался из его легких с присвистом, а входил с омерзительным влажным клокотанием. Несмотря на то что Иегуда старался дышать потише, казалось, его тяжелое, хриплое дыхание слышно не только легионерам, стоявшим в оцеплении, поредевшей толпе и нескольким десяткам изнывавших от жары сирийских кавалеристов. Хрипы его достигали даже ушей казнимых, тела которых покрывал шевелящийся ковер из насекомых. Изредка из-под этого цветного жужжащего ковра проглядывали алые, влажные от сукровицы пятна ран. Желтоватая жижа сочилась из ноздрей и глаз казнимых, текла из приоткрытых губ, более похожих не на губы, а на полопавшихся гусениц, между которыми высовывался сизый, покрытый коркой распухший язык. Синие бриллиантовые мухи сновали по лицам распятых, особенно густо обсев выбитый плеткой глаз Гестаса, болтающийся посередине щеки на красных нитях жилок и нервов.
Более всего на свете Иегуда хотел, чтобы Иешуа наконец-то умер.
Он хотел этого так же страстно, как еще вчера желал, чтобы Га-Ноцри отказался от своего плана и покинул Ершалаим. И ведь было еще не поздно! Никто бы не стал организовывать погоню: они бы успели уйти, и там, на благословенном берегу Генисаретского озера, провести еще год или два в размышлениях, планах и разговорах о будущем.
Но в жизни любого лидера наступает момент, когда от слов надо переходить к делу. И если вождь не делает этого – он перестает быть вождем. Га-Ноцри родился предводителем, и все, что выделяло его из толпы, все, что делало его равви, толкало к смерти. Был бы он юродивым безумцем (а таких к каждому празднику в Ершалаим сбегалось без счета!), не ведающим страха перед крестом, что с него было бы взять? Так нет – он предвидел последствия своих поступков лучше, чем их предугадывал Иегуда или умная и осторожная Мириам, и уж куда как лучше, чем Петр, владевший мечом гораздо ловчее, чем логикой.
Иешуа мог уйти! Мог уйти еще до того момента, как в пределы Гефсиманского сада ступила храмовая стража, но не ушел – осознанно, добровольно не ушел! – а теперь все никак не умирал, хотя Иегуда молил Бога, чтобы тот послал смерть его единственному другу.
Бог был глух. Или жесток, как и положено настоящему всемогущему еврейскому Богу. Разве есть дело тому, кто сотворил весь мир, до страданий одного из тех, кем он населил землю?
Когда веки Га-Ноцри приоткрывались, являя беспощадному солнцу кровавые бельма глаз, Иегуда от бессилия начинал царапать себе грудь под рубищем, раздирая кожу до мяса, чтобы не закричать от бессилия и отчаяния. Если бы у него был хотя бы один шанс из тысячи прорваться через кольца оцепления и прекратить мучения равви, он бы это сделал!
Но шанса не было.
Прокуратор Понтий Пилат, который с гордостью носил прозвище Золотое Копье, был далеко не глуп и решил перестраховаться, скорее всего, поверив в слова Ханаана о возможных волнениях среди евреев. Поэтому распорядился оставить усиленную охрану на Голгофе до смерти казнимых, хотя во время обычных экзекуций два из трех колец оцепления снимались, как только одуревшая от жары толпа начинала рассасываться, направляясь к городу. Не то чтобы Пилата можно было напугать беспорядками, скорее – наоборот. Любая попытка бунта давала ему законную возможность применить силу, а на это всадник Золотое
За тремя кольцами оцепления, буквально в нескольких шагах от спешившихся всадников сирийской турмы [103] , растекалась уставшая от ожидания чужой смерти толпа. Сейчас на солнцепеке остались самые стойкие. Глядя из-под вонючего капюшона, как исподлобья, Иегуда едва насчитал сотню-другую зрителей – остальные уже скрылись за спасительными стенами города, отправились готовиться к субботней трапезе, забыв о прибитых к крестам преступниках. Сам он стоял невдалеке от обоих Мириам, не сильно ладивших при жизни Иешуа, но нашедших друг в друге опору в момент его бесконечно долгой кончины.
103
Турма – часть кавалеристского подразделения римской армии – алы.
Вдалеке, на юге, громыхала наползающая на Ершалаим гроза, и остальные звуки истончались в сравнении с этим могучим рокотом, вязли в дрожащем воздухе и превращались в ничто. Даже плач ребенка, неизвестно зачем принесенного матерью к месту распятия, звучал приглушенно, будто бы младенец плакал не в десятке локтей от переодетого прокаженным Иегуды, а где-то вне пределов видимости.
Глава 25
Трудно представить себе, насколько прокуратор не любил Ершалаим.
Сама мысль, что ему придется оставить Кейсарию Стратонову – о, дивный белокаменный город у моря! – и провести несколько недель в этом вонючем муравейнике, который евреи считали чуть ли не центром мира, вызывала у Пилата приступы черной тоски. Но, в конце концов, с двухнедельным пребыванием в столице Иудеи можно было бы смириться, если бы выполнение обязанностей представителя римской власти в провинции не было связано с раздражающим прокуратора общением.
В дни, когда Понтию Пилату приходилось беседовать с иудейской знатью, выслушивать жалобы местных первосвященников, пытаться вникать в тонкости всех этих ненормальных религиозных отправлений местного населения, в их запреты, предсказания, которые просто сыпались из их несчитанных древних книг, прокуратор завидовал наместнику Виттелию черной, страшной и безнадежной завистью!
Сидя в Сирии, Виттелий мог только догадываться, насколько тяжело приходится Пилату, бултыхающемуся в самой гуще вечных еврейских интриг и политических течений. Мог догадываться, наблюдать и посмеиваться при этом. И Пилат мог поклясться Юпитером – Виттелий посмеивался, злорадно хихикал, прикрывая расплывшийся подбородок жирной короткопалой лапкой. Каждое событие, неприятное Пилату, делало день наместника лучше и светлее. Его отношения с прокуратором вечно мятежной провинции не отличались особой теплотой. Можно сказать, даже наоборот – были холодны более благоразумного.
Нет! Конечно, случись в Иудее что не так, возникни хоть малая угроза абсолюту власти Рима, и наместник, ни секунды ни колеблясь, бросил бы через границу всю мощь находящихся у него легионов. Но в те моменты, когда Пилат входил в конфликт с обнаглевшими евреями и оставался один на один с фанатичной толпой, ему приходилось рассчитывать на себя и только на себя: проконсул забывал о патриотизме, занимал выжидающую позицию и, в случае чего, писал подметное письмо Тиберию.
Письмо могло быть разного содержания.