Хроники сыска (сборник)
Шрифт:
– Полагаю, доля Ивана Михайловича в семейном деле стоит существенно дороже.
– Она оценивается в полтора миллиона. И вы правы: сколько бы ни запросил этот гаденыш, лишь бы сообщил правду – я все равно окажусь в выигрыше.
– Займитесь этим немедленно, а я продолжу свои поиски. О чем я вам рассказал – никому ни слова!
– Понимаю, господин Благово, и ценю ваши усилия. Будьте уверены, они не останутся без вознаграждения.
– То есть? – насторожился коллежский советник.
– Что ж тут непонятного? Барашка в бумажке [39]
– Господин мануфактурщик! – рявкнул Благово. – Если еще хотя бы раз вы скажете мне такое, обещаю: пойдете под суд за оскорбление представителя власти. Два месяца арестного дома! С метлой в руках…
Бурмистров выскочил из кабинета, как пробка из шампанской бутылки.
Утром 2 апреля, после трехдневного отсутствия, в управлении появился Титус. Он зарос щетиной и имел усталый вид. Яан нашел и привез с собой бурмистровскую кухарку, ту самую, что готовила злосчастных перепелов.
39
«Дать барашка в бумажке» – выражение, известное еще с XVIII века, когда подношения делали и в денежной, и в натуральной форме; обозначало именно денежную взятку.
Кухарка оказалась бесцветной, самого мещанского вида, женщиной лет тридцати пяти, с круглым лицом и упрямыми глазами. Звали ее Евдокия Киенкова. Оставив свой трофей в приемной, Титус сначала зашел к Благово один и доложил:
– В Лыскове обнаружилась. Легкой беседы не будет: ее хорошо подговорили, как надо отвечать. И подкупили притом. Позавчера Евдокия приобрела мясную лавку на главной улице и выложила за нее пять тысяч рублей.
– Ого! И как она объясняет, откуда у нее такие деньги?
– Дозвольте ее завести, пусть сама расскажет. Но мы с ней намучаемся!
Благово вздохнул и приказал впустить.
Титус не ошибся в дурных предчувствиях. Целый час Киенкова выдерживала допрос начальника сыскной полиции и ни разу не сбилась. В самом главном пункте своих показаний она стояла особенно твердо. Дичь, сказала Евдокия, была приготовлена в одной большой утятнице, все три тушки вместе.
– Как же они туда поместились? – пытался смутить кухарку Благово.
– Да мы в них зайцев жарим, ваше высокоблагородие, и ничего, убираются.
– А откуда у тебя деньги на покупку мясной лавки? Пять тысяч – очень порядочная сумма.
– Хозяйка дала, Анастасия Павловна.
– За какие такие заслуги? Нешто кухаркам такие деньжищи кто дарит за просто так?
– Она сказала – никто мне не поверит, что это не я отравила Ивана Михайловича, и много мне придется вынести теперь мук и наветов. И видать, что не ошиблась! Вот и вы, ваше высокоблагородие, меня в том обвинить хотите. Анастасия Павловна, добрая душа, дай ей Бог здоровья, все предвидела. Тебе, Евдокия, сказала она, лучше будет уехать в свое Лысково. И жить там тихохонько; здесь, в Нижнем, ты никакой службы уж больше не найдешь. Потому – пятно на тебе. И дала мне денег на обзаведение – их у нее теперь много…
– И ты думаешь, суд в это поверит? Разве не понятно всем, что такие деньги платят только за молчание,
– А придется поверить, барин. Вы спросите у хозяйки – она подтвердит!
– Она-то, конечно, подтвердит. Евдокия, послушай меня внимательно. Ты затеяла худое дело, противухристианское. Анастасия Павловна Бурмистрова вместе с Гаранжи – убийцы. На них кровь двоих человек. А ты, православная, их покрываешь. Врешь мне прямо в глаза – мы оба это знаем. Готова ты присягнуть на Священном Писании, что дичь готовили в одной посуде?
Киенкова смутилась и надолго замолчала. Видимо, разные чувства боролись в ней в тот момент. Павел Афанасьевич внимательно наблюдал это, но тоже молчал. Все решится здесь и сейчас – или-или… Никакие дополнительные слова не помогут, только навредят. Человек решает, гореть ли ему в аду…
Через минуту кухарка подняла голову и посмотрела сыщику прямо в глаза. Щеки ее стали пунцовыми, но взгляд не был смущенным, скорее, наоборот.
– А вы знаете, ваше высокоблагородие, каково это нам, девушкам, в кухарках-то быть у чужих господ? И такие разные бывают господа… Что я вытерпела от них, и говорить стыдно. Тяжелая у нас, у прислуги, жизнь, просвету не видать, и нищей помирать. Горе свое, а веселье краденое… А тут я сама себе хозяйка! Лавочка дает достаточный доход. И еще: человек ко мне сватается. Солидный, непьющий. Вдовец, и тоже свое дело в Лыскове имеет. А вернусь я назад в кухарки, думаете, станет он на мне жениться? Возраст опять у меня, скоро совсем старая стану, никому не нужная. Детишек понянчить хочется. Нет! Ничего я вам не скажу.
– Значит, за золото душу свою продаешь, Евдокия? Бессмертную душу. Где же тогда правда, ежели убийцы без наказания останутся?
– А правды, барин, на этом свете никогда и не было. Разве только для вас, господ, но не для нас. Нет! Коли судьба решила, так тому и быть. Сама-то ведь я никого не убила! Геенны вашей, может, еще и нет, а лавочка мясная есть. Главное же – детишек хочу. А вы меня последнего счастья лишить желаете. Каждый человек обязан допрежь всего об себе думать. Такие карты нам, нищете, единый раз в жизни выпадают. Ничего я вам не скажу…
С тем Киенкова и ушла. Сейчас сбегает к своей бывшей хозяйке, отчитается – и опять в Лысково, торговать мясом. Благово понимал, что отпускает главного свидетеля. Как же заставить проклятую бабу сказать правду?
– Смотри, Евдокия, – предупредил ее сыщик уже на пороге, – будь теперь осторожна. Ты им живая не нужна, и убийцы так это не оставят. А вдруг тебя совесть заест? Всякий раз, как станешь отныне на улицу выходить, оглядывайся внимательно по сторонам; такая тебе плата за вранье.
– Ништо; убьют, так хоть богатую!
– Насчет денег зря боишься – их тебе даст Дмитрий Михайлович Бурмистров. Ежели скажешь на суде правду. Он желает наказать убийц своего брата и готов за это хорошо платить. Встреться с ним, поговори. То будут честные деньги, и лавка при тебе останется, и жених. Подумай!
Киенкова молча кивнула и вышла. Вечером Благово доложили, что она действительно заходила к молодой вдове и пробыла там около часа. От встречи с Бурмистровым-младшим кухарка отказалась наотрез и уехала обратно в Лысково.