Хроники сыска (сборник)
Шрифт:
– Паша, что же мне делать? Это жулье подделало бумаги. Сейчас они придут со своим договором, куда, конечно, тоже приписаны эти два абзаца. Как быть?
– Судиться с ними.
– Ты же знаешь мое положение! Денег нет на эти дрязги. Мировой судья у нас взяточник, а земство – скопище либеральных идиотов, которые во всем готовы поддержать мужика. Поскольку он, видишь ли, пострадал…
– Не волнуйся, я найду тебе подлинный арендный договор, без приписок насчет выкупа. Батюшка в шестьдесят первом брал ссуду в Дворянском банке под залог земли и несгораемых материалов. И предоставлял туда нотариально заверенные копии межевых актов, в том числе и арендного договора. В архиве
– Паша, ты голова! Значит, судиться?
– Да. Вскроешь их подлог, и мужикам тогда долго не захочется заниматься такими делами. А Исайку я в Сибирь закатаю, стервеца. Дам им всем такую острастку, что мало не покажется! Ты иди на сход, а я начну искать мотив, для чего Городнову вдруг так позарез понадобилась твоя мельница.
Благово решил сходить к деду Паисию. Это самый старый житель не только в селе, но и во всей округе. Сейчас дедушке идет сто второй год, и помирать он отнюдь не собирается. Крепко держит управление всем родовым хозяйством в своих руках: закупает скотину, решает, когда сеять и когда убирать, женит правнуков, определяет цену на зерно. Старшему сыну уже семьдесят пять, но он удостаивается еще иногда отцовской палки! О прочих и говорить нечего: власть патриарха в семье безгранична.
Обычно Паисий сидит на завалинке в теплом кафтане и валяных пимах, и все прохожие заискивающе с ним здороваются. А он может и не ответить… На груди у деда серебряная медаль за войну с Наполеоном. В восемьсот двенадцатом ему было уже тридцать три! Как-то Благово полюбопытствовал, за что Паисию выпало такое отличие. Дед ответил:
– Да я в партизанах состоял.
– Что ты! У кого же именно? Уж не у Дениса ли Давыдова?
– Нет. У Александра Самойловича, господина Фигнера.
– Был такой. Утонул потом в Эльбе. Правду говорят, что он пленных казнил?
– Капитан Фигнер строгий был мужчина. Бывалыча, выстроит их так вот, в линию, и идет слева направо с двумя пистолетами. Самолично стрелял, никому не доверял. Бахнет двоих, пистолеты мне передает, а я их заряжаю наново и ему опять вручаю. Из правого-то конца прибегут, в коленях ползают, чтобы, значит, их пораньше кончили… Тяжело ждать-от, покуда до тебя очередь дойдет. Да… Но Александра Самойлыч никогда таких поблажек не давал; ждите, говорит, настанет и ваш черед. А когда пуль-от мало было, жалко тратить, так он мне поручал казнить. Возьмешь эдак-то французика за волосья, задерешь ему голову, и чирк ножом по горлу! Тут главное не запачкаться, потому кровь на два аршина вылетает; ну да у меня особливый армяк был, из опойки, мылся хорошо… А господин Фигнер рядом стоит, смотрит, так ли я делаю. Никогда никаких замечаний я не получал, токмо ихнее одобрение!
– Ты только безоружных убивал или в атаку тоже бегал?
– А кака у партизан может быть атака? Все сподтишка. Партизаном-от хорошо мне было… Зарежешь, эта, французика – перво-наперво мешок его смотришь, что в нем. А опосля лезешь в сапоги. Самы-от хороши вещи он тама прятал. Вот… Я из отряда с капиталом вышел!
– А почему вышел? Кампания кончилась?
– Не… Солдаты убить меня порешили. Палачу, говорят, на тот свет пора, полно ему душегубством заниматься. Дураки! Война же… Фигнер не дозволил. Он меня любил. Говорил: ты железный, а они слякоть. И не отдал меня солдатам. Отпустил. Иди, бает, Паисий, а то недогляжу я, и стрельнут оне тебя вдругорядь. Выхлопотал мне медаль и отправил домой. Вот…
К такому-то партизану Благово и решил наведаться с расспросами.
Дед, как
– Здравствуй, Паисий Федотыч, – поклонился статский советник, присаживаясь рядом.
– А здравствуй и ты, барин.
– Слыхал? Мишку Телухина в пруду нашли, с жерновом на шее. Все думали, что он убежал, когда барский дом ограбил, а он в пруду… Или Мишка дом не грабил?
Паисий живо повернул голову к собеседнику, поглядел внимательно и зорко.
– А правду говорят, Павел Афанасич, будто ты сыщиком служишь в Нижнем?
– Правду.
– Ну, а ежели ты сыщик, так и сыщи злодея.
– Найду, дедушка, не беспокойся. Это я хорошо умею делать.
– Знавал я одного сыщика. Яковлев фамилия. В Москве дело было, шестьдесят годов назад. Слыхал о таком?
Благово, разумеется, знал о знаменитом сыщике Гавриле Яковлевиче Яковлеве. Он был оставлен графом Ростопчиным в Москве после очищения ее русскими войсками специально для поджогов. С этой задачей мелкий полициант справился и исправно спалил Первопрестольную, занятую французами. Заодно, говорят, хорошо пограбил при этом в брошенном городе. Карьера его началась уже после войны. Яковлев отличался крайней беспринципностью и жестокостью. Он умело запутывал в свои сети состоятельных людей, заставляя их потом откупаться. Ему было все равно, виновен человек или нет. Поскупившийся на мзду шел в Сибирь за чужие грехи, а истинный злодей гулял на свободе. Применяя неслыханные пытки, сыщик заставлял признаваться в преступлениях и совершенно невиновных людей. Зловещая слава нового Ваньки Каина до сих пор не забыта… При том Яковлев действительно отличался замечательным знанием преступного мира Москвы. Он раскрыл множество убийств и краж, лично арестовывал злодеев, часто рискуя при этом жизнью, неоднократно был ранен и лишь чудом избежал смерти при исполнении своих служебных обязанностей.
– Ты мне, дедушка, лучше про Мишку расскажи, – попробовал повернуть русло беседы Благово, но Паисий был к этому не расположен.
– Что Мишка? – ответил он. – Гиль, вздорный мужичонка, не стоит он мово разговору. А ты, бают, имение продаешь?
– Да. Хочу в Петербург перевестись. Вот приехал проститься.
– А и правильно. Езжай, нечего тебе здесь делать.
– Это как понимать?
– А как я сказал, так и понимай. Мы ведь помним, как вы, Благово, нас пороли… Я еще твоего прадеда знавал и деда Василья Арсентича не забыл!
– Которого мужики на пашне задушили?
Об этой истории в семье Благово старались не говорить. В двадцатых годах дед Павла Афанасьевича был зверски убит собственными крепостными прямо средь бела дня на пахотном поле. Трое мужиков, непосредственных душителей, были пожизненно сосланы в Сибирь. Сын убитого, Афанасий Васильевич, навсегда сохранил в глубине души страх перед стихийной крестьянской силой и безуспешно пытался передать его сыну.
– Того, того… Полдеревни перепортил, покуда его не угомонили. Теперь в аду горит…
– А те трое, что в Сибирь пошли – они где пребывают?
– Те трое? Могет, и в раю. За муку свою безвинную. Барина они пальцем не тронули. Убивали совсем другие, а этих мир назначил за общество пострадать.
– Как это можно «назначить» взрослых людей идти на вечную каторгу за другого дядю?
– Мир назначил – и пошли. Никчемные все мужики были, такие же, как твой Мишка. Пусть хоть так обществу послужат! А семьи их взяли за то на содержание. Которые взаправду убивали, кормили и поили тех все года, покуда дети не выросли, а старики не померли. Нешто справному мужику на каторгу идти? Чудной ты, барин; чай, на это лодыри есть.