Хроники Вторжения
Шрифт:
– А у немцев?
– И у немцев страшно. А ты говоришь, палец поломанный.
– Палец? Говно мой палец. В лагерях я не си дел. Чего мне выкобениваться?
– Вон как. Ты водочки прими. Чего ее держать. А не хочешь, так давай. Я выпью.
– На, пей.
– Благодарствую.
Деголь механическим движением глотнул водки. Посмотрел на остаток.
– Это Леньке.
Поставил бутылку на край печи.
– У меня вся жизнь поломанная. Хорошая у тебя колбаса, хозяин. Дай хлеба. Сахара нет? Жалко.
Он достал из кармана штанов пакетик с солью, посыпал ломоть и принялся сосредоточенно
Викула уселся на табурет и стал смотреть в окно. Только сейчас он увидел снег, как он ровно лежит, как из него торчат сухие прошлогодние бурьяны, как болото напоминает заснеженное поле, засаженное камышом – такие тебе зимние всходы. Со двора доносилось тюканье. Хорошие, короткие удары.
– На курево не богат? – осведомился Деголь.
Викула мотнул головой.
– Здоровье бережешь? Жалко. Курить охота.
Он полез в тот же карман и достал «бычок». Открыл заслонку печи, ткнул бычком в уголек и не мешкая затянулся. Поплыл табачный дым.
– Вишь, какое курево. Не накуришься.
Закашлялся.
– Чего там Леня размахался? Заберу его. Прощай, хозяин.
Он кряхтя поднялся, одел ватник, лежавший на печи, взял бутылку с порцией для Лени И, нахлобучив на голову безобразной формы шапку, вышел.
На даче Викула прожил три месяца, пока не оттаяло болото – стало цвета крепкого чая и завоняло. В доме поселилась сырость – топи не топи, а утром хочется кашлять, как туберкулезному.
Жить Викуле по-прежнему не хотелось. Стал он тих и стал сам себе напоминать старика, удрученного годами. У него теперь были тихие движения, тихие мысли и тихие желания. Он даже сутулиться начал.
В Москве его ждали новости. Сеня заочно, как бы от его имени, подписал контракт и жарко убеждал по телефону, что от таких предложений отказываются только последние чудаки. Кроме того, вышел сборник рассказов, и там два Викулиных. А в дверях торчала телеграмма. Времена, когда телеграммы раздавались под роспись и отсутствующего адресата разыскивали чуть ли не с милицией, давно миновали. Теперь же сунут в дверную щель, а за дверью может и труп лежать – кому что за дело?
Умер Викулин отчим. Викула считал его своим настоящим отцом. Тот был хорошим, основательного характера человеком, таким его Викула и помнил. Помнил, да в последние тринадцать лет забыл. Как умерла мать, отчим перебрался из Мурманска к себе на родину, к сестре в Мезень. Писать письма оба они не любили. Как-то со смертью матери оборвалось то, что их связывало. А раньше Викула каждый год приезжал в Мурманск. Вместе с отчимом ходили на охоту, на рыбалку в море.
Отчим был военным моряком, и Викула объездил с родителями всю Россию, от побережья к побережью, пока не получил аттестат и не подался в Питер. После политеха «распределился» в Калинин. Потом благодаря женитьбе осел в Москве.
На этом биография Викулы заканчивалась: он стал писать и ходить по редакциям. Назвать это свое существование жизнью Викула не мог, точнее, не мог назвать жизнью сейчас, пребывая в хандре и раздрае. Годы улетали, словно воздух из космического корабля в вакуум. Он сидел, давил задницей кресло: утро – вечер, утро – вечер. Чтобы как-то добавить в кровь адреналина, убегал из дому, от очередной подруги жизни в рестораны, в загул, в кутеж, к таким же, как и он, пасынкам судьбы – друзьям-писателям.
А потом грянула перестройка. И многие из литературной черни поднялись в княжеское достоинство. Издателями-бизнесменами стали почитатели их талантов. Но когда благодаря конкурентной борьбе и радикально-экономическим реформам отсеялись люди, более или менее любившие книгу, издавать их опять перестали, правда, не совсем, но через одного и редко. Некоторые и здесь перестроились и, вняв требованиям рынка, встали на конвейер массовой литературы. Пить, гулять и спорить о смысле жизни и прочих бессмысленных вещей стало неинтересно и не с кем.
На сороковины отчима Викула успевал. Но требовались деньги. И Викула подписал контракт на проект серии совместных с Татарчуком романов, под условным названием «Прорыв в параллельный космос. Конфликт Вселенных». «Нарыв на сраке» – окрестил для себя это безобразие Викула. Добился все-таки своего Сеня. Хоть аванс дали шикарный. Можно было год сидеть и не писать. Но Сеня не позволит не писать. Впрочем, до этих вещей Викуле особого дела не было. Кривая вывезет – везла же как-то раньше.
В Мезень пришлось добираться вертолетом. Паромы не ходили: лед еще стоял. Городок, казалось, умирал. Но на рынке торговали южными плодами: бананы, апельсины, ананасы. И никакой морошки и клюквы, знатной ягоды русского Севера. Зачем ею торговать – в каждом доме в погребе бочка, а в бочке она, клюква, замоченная, плавает.
В Мезени пришлось задержаться на неделю, вертолет чаще не летал. Все это время в небе над головой висели непроницаемо-свинцовые тучи, низкие, сыплющие мелким беспрерывным дождем.
Сороковины сестра отчима постаралась организовать богато – как она это понимала. Викула посчитал, что старается она для него, столичной знаменитости. Пришли в большом количестве соседи и родственники, вплоть до самих дальних. Викула чувствовал себя лишним, чуждым здешнему социуму, каким-то вялым инопланетянином. Аборигены разговаривали глотающим гласные языком, окая и употребляя слишком простые слова: мы-то, вы-то. Одно сплошное «то». У отчима он этого акцента никогда не замечал.
Выпив достаточное количество водки, Викула понял две простые вещи: отчим, несмотря ни на что, был счастливый человек, был и есть, где-то там, над свинцовыми тучами; а родственники и полуродственники собрались вовсе не на столичную знаменитость, просто у них так было принято провожать людей.
Отчим точно знал, зачем он живет. А по воспоминаниям сестры выходило, что знал и зачем умирает. Если и не знал, то чувствовал. Было у него всю жизнь простое, как земля, чутье, чувство жизни. Когда его обламывали с очередным званием – не плевался, не костерил начальство, считал, что так ему на роду написано. А раз написано, то не в начальстве дело.