Хруп Узбоевич
Шрифт:
Впрочем, многое выражалось не столько во внешних чертах, сколько в глазах животных, как я убедилась со временем.
Приходилось также изменить несколько свою систему изучения. В своих рассуждениях и для выводов при изучении безмолвных речей домашних животных я исходила из тех предположений, которые были наиболее возможны после какого-либо поступка человека с животным. Удар хлыста вызывал, очевидно, боль, и я старалась подметить ее в выражении и в позе побиваемого животного. Предложение сахара собаке или мяса кошке должны были вызывать соответствующие позы
Наука моя шла вперед тяжелыми, грузными шагами, словно через реку, в которой еще приходилось искать брода. Но и этот брод был найден!..
Мало-помалу молчание перестало передо мной быть этим понятием, и мои глаза зрением слышали многое, чего не слышало ни одно ухо, даже мое. Мир в молчании был для меня прежним говорливым миром, хотя и безмолствовавшим для уха. Я приближалась к тому времени, когда для меня не должно было быть более секретов: тихая дума становилась перед моими глазами громкой речью.
Но все же я была далека от совершенства, и теперь, когда мне нечего уже ожидать в будущем, я должна сознаться, что, постигнув, насколько это было доступно кому-либо, язык движений, язык молчания, я все же разгадываю далеко не все думы животных: у них, как и у человека, бывают минуты их действительного молчания.
Однако довольно с меня и того, чего я достигла к тому дню, когда мне, выражаясь речью людей, стукнуло 4 1/2 года. Я только не могла говорить, но речи и более ясные думы моих соседей и встречаемых животных я понимала вполне. Теперь, описывая свою дальнейшую жизнь, я могу уже смело вписывать и то, что слышала, так сказать, ухом и глазом от окружающих меня существ.
VII
Переселение домашнего зверинца на новую квартиру. — Неожиданная новость. — Тоска. — Думы о бегстве.
Чтобы осветить в своей памяти достигнутые мною в то время результаты, попробую восстановить перед глазами один важный для всех жителей кабинета день нашего выселения в другое помещение: хозяин со всем своим семейством перебирался в другой дом, только что выстроенный из камня, взамен деревянного, в котором мы до сих пор жили. Кабинет переезжал целиком: со всеми шкафами, книгами и живыми существами.
Разумеется, я знала об этом уже ранее и нисколько не удивилась, когда дня за четыре-пять до окончательного перемещения в кабинете стали появляться новые лица и в нем по дням водворялся ужаснейший гам. Кругом стучали, шуршали бумагой, накладывали и топали ногами, входя и уходя, разные служащие. Я с понятным интересом вслушивалась в громкий говор людей, вдумывалась в их мимолетные мысли, отражавшиеся на лицах, и в то же время не переставала следить за своими четвероногими и пернатыми соседями.
Кролики, не обращаясь собственно ни к кому, своими мордочками то и дело говорили:
— Что за история? Как будто и страшно… Но прелюбопытно…
— Ну, пролезай! — говорил иногда один кролик другому, пропуская соседа,
— Прелюбопытно… — говорил в свою очередь тот, нисколько не замечая речи своего сотоварища.
Третий сидел в углу и, жуя капусту, бессмысленно повторял:
— Капуста, морковь, капуста, морковь…
Бобка то и дело стремительно вскакивала в свою вертушку и, не переставая, твердила без малейших признаков звука:
— Скорей, скорей, скорей…
Затем она проскакивала через дыру обратно в клетку и, прижавшись к прутьям, пристально всматривалась в работающих людей.
— Не понимаю, ничего не понимаю, — говорила ее мордочка и при малейшем стуке белка вновь отскакивала от прутьев, временно прячась в свою конуру. Когда она выглядывала оттуда, мои глаза слышали вопрос:
— Можно выйти?
Уши же ничего подобного не слышали.
Но кто меня удивил в это время, так это Ворчун.
Само собой разумеется, что первое, с чем он обратился к рабочим, когда они заявили ему: — Ну, заморская птица, скоро и ты поедешь! — были слова:
— Скажите, пожалуйста, вот новости!
Это очень развеселило всех присутствующих людей, из которых некоторые, как мне показалось, вообразили, что попка и в самом деле ответил, подумав.
Однако попка вслед за понятным всем окриком начал тараторить уж на своем родном языке, понятном только мне, да и то на этот раз не вполне ясном.
— Черт знает, что! Черт знает, что! — заворчал он. — Никак не думал, никак не думал… Опять путешествие. Надоело, надоело… Дома лучше…
— Дома лучше! — заорал он изо всех сил, и когда ему кто-то сказал:
— Чего ты, попка, кричишь? — он человеческим голосом, но столь же громко закричал:
— Дуррак!
— Перестань, Ворчун! — раздался вдруг голос хозяина, но попка, очевидно, был не в духе и немедленно ответил:
— Скажите, пожалуйста, вот новости!
После этого он уже не обращал внимания ни на кого и, словно в бреду, болтал о каком-то месте, где было лучше, что переезды ему надоели, что все на свете глупо, а хорошо есть, да не здесь…
Что-то в этом роде…
Только потом, уже при других обстоятельствах, я поняла, что попугай припомнил свою привольную жизнь в Африке и переселение на другую квартиру, быть может, принял за новую посадку на корабль. Только рыбы и жители ящика, казалось, не заметили своего переселения и не проявили ни малейшего волнения, когда их с некоторыми затруднениями вытаскивали из кабинета.
Меня вынесли последней, и я была свидетельницей отъезда всех своих сожителей.
Когда дошла очередь до клетки Ворчуна, он вдруг замолчал, и я прочла по его фигуре:
— Будь, что будет!
Но откуда-то появившаяся Гри-Гри разразилась таким звонким лаем, что я едва разобрала, что она кричала:
— Едем, едем. Всякая прогулка есть развлеченье. Глупая птица! Я тебе с наслажденьем откусила бы нос, но жаль, что я не могу тебя достать. Едем, едем!..
Несомые вслед кролики метались из стороны в сторону, и их фигурки, казалось, говорили: