Хрустальный шар
Шрифт:
Наступила темная ночь. Симонов встал и двинулся вперед, не зная направления, вытянутыми руками ощупывая стволы деревьев. Он был уверен, что Галышкин мертв, и был уверен, что подходит его очередь. Он пытался это отбросить как чепуху, но слишком тяжелый окружал его мрак.
– Поминай как звали, кого вчера закопали, – прошептал он. На лбу у него выступил холодный липкий пот. Мрак шевелился, кишел звуками, дрожь бежала по земле.
Он шел вслепую, сжимая влажной рукой рукоятку пистолета.
Немецкие танкисты привели Галышкина в село, наградив его по дороге несколькими ударами. Они злились, что его товарищ сбежал.
Наконец тумаками его направили к каким-то дверям, кто-то громко рапортовал внутри, лающим голосом произнося короткие слова.
Через минуту дверь открылась, оттуда хлынул свет («Откуда целая изба в этих руинах?» – мелькнула мысль у Сережи), и кто-то втолкнул его вовнутрь. В избе, освещенной карбидными лампами, сидели за столом два офицера. Вскоре прибежал переводчик. Светловолосый капитан с мягким взглядом и острым подбородком начал допрашивать Сережу. Раздались первые ворчливые, односложные ответы.
Немцы посмотрели друг на друга; капитан, словно перед нудной, но необходимой работой, встал и пересел на другую сторону стола. Более низкий широкоплечий Сережа внимательно посмотрел ему в глаза. В них не было ничего – спокойные блестящие огоньки.
– "Ubersetzen sie? Also wo befinden sich die Reserven? [126] – спросил капитан и замахнулся для удара.
От пылающей боли, от налитых густой кровью сосудов, от красных и черных лоскутов, от неожиданных ослеплений и вспышек он бесконечно медленно уходил в горы. Сквозь полное, тупое оцепенение проникли блуждающие иглы, наткнулись на его тело и начали колоть, разрывая на части. Он открыл глаза. Над ним поднималась черная колонна – сапог солдата. Он так и лежал на полу, когда на него кто-то прыгнул, избив ногами до потери сознания. Когда боль, причиняемая подкованными каблуками, стала сильнее той, которую он сам себе причинил, закусывая губы, он завыл, завыл страшно, низко, что, впрочем, на привыкших к подобным сценам офицеров не произвело никакого впечатления. Запыхавшийся капитан старательно одернул на себе мундир.
126
Переведете? Итак, где находятся резервы? (нем.)
Много раз его поливали водой, ночь была бесконечно длинной. Сережа уже давно перестал повторять слова, исполненные пафоса; слова потеряли смысл, он оглох, ослеп, не было времени, чтобы думать. Он извивался как червяк от ударов, которые все время попадали в наиболее чувствительные места. В какой-то момент мучители опять выплеснули на него воду холодным потоком. Распухшие веки дрогнули, обнажая покрытые красными прожилками белки. Немецкий врач в мундире, с гладко зачесанными назад волосами склонился над ним, осторожно проверил пульс.
– Er lebt noch, – удивился. – Diese Russen – das sind aber Vieher – ja, ja, hier habe ich das schon "oftere gesehen – hier, in Russland [127] .
Перевод
Новый
Выл ветер. Плотные массы снежных вихрей поднимались и сталкивались друг с другом, с шумом опадали и исчезали в темноте. Гачиньский, стоя на посту перед штабом батальона, топал ногами и ежился, напрягаясь изо всех сил. Ему чудилось, что тулуп, который в избе казался большим и теплым, под хлещущими плетьми ледяного вихря уменьшился в размерах и стал ему тесен.
127
Еще жив, […] Эти русские – ну и бестии – да, да, здесь я уже часто это видел – здесь, в России (нем.).
Подняв воротник, он изобретательно сузил щель, через которую смотрел на божий мир. Некоторое время он даже боролся с искушением отставить автомат, чтобы туже подпоясаться, но канонада на западе усилилась и он передумал. Гачиньский только сильнее затопал ногами, которые проваливались, тонули в снежной, засыпающей все массе. В черной кутерьме сумерек свистело и гудело, на верхушках снежных холмов ветер поднимал развевающиеся гривы метелицы. Гачиньский крепким словцом благословил погоду и как раз начал обходить избу со стороны дороги, когда вдали застучало, зафыркало и уже отчетливо раздалось сильное тарахтение мотоциклетного мотора.
Солдат высунул голову из кожуха, не обращая внимания на ветер, который тотчас же ударил в лицо горстями сыпучего, колючего снега, прислушался. Он напряг зрение, но напрасно: было темно и глухо, обманчиво белел снег, создавая только видимость освещения – все равно ничего не видно. Мотор на минуту утих за холмом, затем взорвался победным тарахтением, выстрелил раз, другой, фыркнул, белым снопом света вырвал из клубящегося мрака длинную полосу дня. В прыгающей полосе света фары мотоцикла закружили миллионы бриллиантовых снежинок. Короткий конус света, смешно и быстро подрагивая, раз и другой ослепил часового, желтый ослепляющий луч остановился, и какая-то большая темная фигура побежала от наполовину засыпанной дороги к комендатуре.
В луче невыключенной фары показался высокий мужчина в кожаной куртке, на плечах которой корка льда и снега образовала фантастические налеты, подобные белым эполетам, и грудки снежной крупы лежали во всех складках его одежды. Он так и бежал, отряхиваясь, глубоко проваливаясь тяжелыми валенками в сугробы, с лицом в тени, только сверкая иголками льда.
– Пароль!
– Краков. Не узнаешь меня?
«Великан» как бы уменьшился – Гачиньский удивился: так это же капрал Жита. Как он мог его не узнать? В это время курьер направился к веранде.
– Что слышно, капрал? – спросил Гачиньский абсолютно неофициальным тоном, выпуская молочные клубы пара.
– Не твое дело, – невежливо буркнул Жита, и дверь захлопнулась.
Внутри затемненной крестьянской избы сидел капитан Тельжиньский и с яростью крутил ручку телефона. Шум открывающейся двери и облако снежинок, обдавшие неожиданным холодом, заставили его повернуться.
– Капитан! – Жита представился как положено, может даже жалея, что в валенках нельзя, согласно уставу, «ударить копытами».