Худей! (др. перевод)
Шрифт:
Она неожиданно расхохоталась визгливым, хриплым смехом, от которого кровь в жилах Халлека похолодела. «Она на грани безумия, — подумал он, и это открытие еще больше заледенило его кровь. — Ей нужно уехать из Фэрвью, независимо от того, как обернется дело, чтобы сохранить рассудок».
Леда зажала рот обеими руками, словно извиняясь за непристойные звуки, скорее напоминавшие звуки рвоты, чем смеха. Вилли поднялся и пошел к бару, чтобы все-таки налить себе выпить. Ей, казалось, было легче говорить, когда он смотрел на нее, чем когда он стоял у бара спиной к ней. Но он намеренно остался стоять к ней спиной.
Глава 11
Чешуя справедливости
Гари
Цыгане прибыли в Рэйнтри прямо из Фэрвью, рассказал Гари Аллен. Чалкер решил дождаться, когда цыгане сами уберутся. Они же проторчали в Рэйнтри уже пять дней, а хватило бы и трех — вполне достаточно для того, чтобы все подростки города узнали свое будущее, а несколько отчаявшихся импотентов и столько же неудовлетворенных женщин города пробрались к их табору под прикрытием темноты и купили любовные настои, панацеи и загадочные маслянистые кремы. Через три дня интерес горожан к приезжим убывал. Чалкер под конец решил, что цыгане дожидаются «блошиного рынка» в воскресенье. Это было ежегодное событие в Рэйнтри, притягивающее толпы из четырех близлежащих городков. Если подумать, почему они задерживаются…
— Цыгане могут быть такими же пакостными, как земляные осы, если их растормошить, — так сказал Аллен Гари. Но он решил позволить цыганам остаться, обработать толпу, собравшуюся на «блошиный рынок». Но если они не двинутся с места в понедельник утром, он поможет им отправиться дальше.
Однако необходимости прогонять цыган не возникло. Настало утро понедельника, и поле, где разбили лагерь цыгане, опустело. Остались только борозды от колес; пустые банки из-под пива и соды (цыгане, очевидно, не заинтересовались новым законом Коннектикута о возврате посуды), почерневших кострищ и четырех одеял, настолько завшивленных, что помощник, которого Чалкер послал на расследование, только ковырнул их палкой — длинной палкой. Где-то между закатом и восходом цыгане оставили поле, покинули Рэйнтри. Уехали, как сказал Чалкер своему дружку Гари. И слава Всевышнему!
В воскресенье, в полдень старый цыган коснулся лица Гари, в ночь на понедельник они уехали, а утром в понедельник Гари пришел к Чалкеру с жалобой (каким было юридическое обоснование жалобы, Леда не представляла). Утром во вторник начались неприятности. Выйдя из душа, Гари спустился вниз к завтраку в одном халате и сказал:
— Посмотри на это.
«Это» оказалось пятном огрубевшей кожи точно над солнечным сплетением. Участок казался светлее остального тела, которое имело привлекательный оттенок кофе со сливками (гольф, теннис и плавание, ультрафиолетовая лампа зимой сохраняли его загар неизменным). Огрубевшая кожа показалась Леде желтоватой, того оттенка, что принимают мозоли на пятках в очень сухую погоду. Она прикоснулась к ней (здесь голос Леды дрогнул) и быстро отвела палец. Ткань кожи оказалась грубой, шероховатой и на удивление жесткой. «Бронированной» — всплыло непрошеное слово в ее голове.
— Ты не думаешь, что этот чертов цыган мог меня чем-то заразить? — обеспокоенно спросил Гари. — Кожной сыпью, стригущим лишаем или еще какой-то чертовой заразой?
— Он коснулся твоего лица, а не груди, дорогой, — ответила Леда. — А теперь быстренько одевайся. У нас сегодня прием. Надень темно-серый костюм с красным галстуком, как и положено во вторник. Какой ты молодец.
Два дня спустя он позвал ее в ванну похожим на вопль голосом. Леда примчалась бегом. («Все наши худшие откровения
Забытая бритва жужжала у него в руке, а широко раскрытые глаза уставились в зеркало.
Пятно отвердевшей желтоватой кожи расползлось — оно стало напоминать кляксу-дерево, которое вытянулось вверх между его сосков и пустило корни вниз, к его пупку. Эта изменившаяся плоть приподнялась над нормальной кожей его живота почти на восьмую часть дюйма. Леда увидела, что через нее пробегают глубокие трещины. Некоторые выглядели такими глубокими, что туда можно было сунуть мелкую монету. Впервые она подумала, что ее муж начинает выглядеть… ну, чешуйчатым. Она почувствовала, как затрепетал ее желудок.
— Что это? — завизжал он на нее. — Леда, что это?
— Не знаю, — ответила она, заставив свой голос оставаться твердым. — Но ты должен повидаться с Майклом Хьюстоном. Определенно. Завтра зайди к нему, Гари.
— Нет, не завтра, — проговорил он, все еще разглядывая себя в зеркало, уставившись на выпуклость жесткого кожистого покрова. — Послезавтра, если не пройдет. Но не завтра.
— Гари…
— Дай мне тот крем, «Нивеа», Леда…
Она нашла ему крем и задержалась еще немножко, но вид мужа, размазывающего белую пену по желтоватой поверхности, звук пальцев, трущихся о чешую… Она не смогла этого вынести и скрылась в своей комнате. Такое случилось впервые, сказала она Халлеку, когда она еще радовалась тому, что теперь они не спят в одной постели. Она радовалась, что не сможет повернуться во сне и случайно коснуться… Долго она не могла заснуть (так рассказывала она), лежала и слушала, как пальцы мужа шуршат по чужеродной плоти.
На следующий вечер он сказал, что все стало лучше, а еще через день — еще лучше. Ей показалось, что она видит ложь в его глазах… он больше лгал сам себе, чем ей. Даже в такой чрезвычайной ситуации Гари оставался таким же сукиным сыном, каким, как она полагала, он был всегда. Но не вся вина в этом была только его, добавила она резко, все еще не поворачиваясь от бара, где бесцельно перебирала бокалы. Она сама за годы развила собственный эгоизм. Она хотела, нуждалась в иллюзии почти так же сильно, как и он.
На третью ночь он вошел в их спальню только в пижамных брюках. Его глаза были полны боли, выглядел он оглушенным. Леда перечитывала детектив Дороти Сайерс — они всегда были ее излюбленным чтивом, когда увидела мужа. Книга выпала из ее рук. «Я бы закричала, — так сказала она Вилли, — но мне показалось, что весь воздух ушел из легких». У Вилли оказалось много времени, чтобы поразмыслить. Ни одно из человеческих чувств не является сугубо уникальным. Гари Россингтон, очевидно, прошел через тот же период самообмана, а потом у него наступило пробуждение. Вилли прошел через это.
Леда увидела, что твердая желтая кожа (чешуя — теперь нельзя было назвать ее как-либо иначе) покрыла почти всю грудь Гари и весь его живот. Она выглядела отвратительно и топорщилась, как сгоревшая ткань. Трещины расходились во все стороны, глубокие и черные, принимая розоватый оттенок там, где еще не закрепилась новая ткань, и куда, безусловно, было невозможно смотреть. И если сначала можно было подумать, что эти трещины разбросаны беспорядочно, как трещины разбомбленной воронки, через некоторое время глаза отмечали другую деталь. На каждой новой грани твердая желтая плоть поднималась чуть выше. Чешуя. Не чешуя рыбы, а крупная, плотная чешуя рептилий, таких как ящерицы, аллигаторы, игуаны.