Художники
Шрифт:
Чудо? А в самом деле, почему так? Говорят, что художник потому и художник, что он видит то, чего не замечают другие. «Саукудз еще раз быстро зарядил ружье, во в этот момент широкий кинжал Батрадза насквозь пронзил его грудь. Он упал навзничь, бессмысленно еще махая руками». Вот это «бессмысленно еще махая руками» — то точное видение, которое делает картину живой. Или картина того, как женщины осаждала дом знахарки: «Каждый старался попасть к Биганон раньше, даже дрались. Кое у кого и лицо поцарапано. У одной женщины клок волос был вырван, и она держала его скомканным в руке. Разожмет — посмотрят, опять сожмет». Все в этом клоке волос — и одержимость темного человека, и точная картина того, что происходит. Или тут же портрет знахарки: «Шеи у нее не видно, голова ее величественно сидела прямо на туловище, а потому казалась небольшой. Бывают такие
В великолепном рассказе «Приговор» молодой прокурор, увлеченный системой доказательств, внешне эффектной, но по сути своей ложной, требует смертного приговора невинному человеку и добивается его. Вот одно место из рассказа прокурора, когда смертный приговор уже приведен в исполнение: «...Когда я говорил о мере наказания — смертной казни, то еще раз посмотрел на преступника. Он встал со скамьи и посмотрел на меня каким-то странным, пристальным взглядом. В этом взгляде были удивление и упрек мне, потребовавшему для него смертной казни. Этот взгляд лишь на одну секунду тронул мое сердце, в течение одной секунды в моей голове была такая мысль: «Может быть, этот молодой человек не виновен, а я ошибся». Но народ смотрел на меня, восхищаясь моим выступлением, и в течение второй секунды лицо преступника в моем сознании стушевалось. Судьи удалились для вынесения приговора...» Коцоев берет ситуацию рискованно острую, во многом необычную и решает ее столь убедительно только потому, что владеет средствами психологического анализа. Он понимает, что главное здесь — поставить точный диагноз душевного состояния героя. И он это делает с храбростью и уверенностью мастера.
Вот читаешь рассказ Коцоева «Двадцать четыре часа» и думаешь о том, как этот мягкий человек мог исторгнуть гнев такой силы. В рассказе речь идет все о том же деревенском писце (видно, рассказ автобиографичен!), которого поп и дьякон просят сделать список прихожан, а когда писец заканчивает работу, начинают торг и сводят плату за многодневный труд, труд нелегкий, к грошам. В том, как написан Коцоевым этот торг, понимание зла и такая мера гнева, что ты как бы становишься свидетелем происходящего и к тем ударам, которые обрушивает писатель на головы злодеев, тиранящих бедного человека, готов обрушить свой...
Когда читаешь Коцоева, тебя не покидает мысль: как благородно-пристрастен писатель, когда речь идет о зле, как он заинтересован в низложении зла и как он счастлив рождению сил, которые являются его союзниками. Не было у писателя более могущественного союзника в борьбе со злом, чем революция. Революция, которая стала для Коцоева синонимом и его писательской совести. Коцоев обратился к перу в годы великого собирания революционных сил — конец века XIX, начало XX. В сущности, все, что делал Коцоев в предоктябрьские годы, было посвящено становлению революции. Победа Октября знаменовала осуществление заветных устремлений писателя. В этом смысл всего, что сделал Арсен Коцоев — художник и человек.
ШОУ, УЭЛЛС
Известно, что лучшим представителям старой русской дипломатии была свойственна широта эрудиции. Знание истории соотносилось у них со знанием искусств, и прежде всего литературы. Постижение словесности отечественной сочеталось с познанием мировой литературы, что было естественным, если иметь в виду, что многие из них были полиглотами. Эту традицию не просто восприняли, но в какой-то мере обогатили дипломаты революции, в частности в столь значительной сфере, как история. Их эрудиция в этой важной для дипломата области была упрочена исследованием законов общественного развития, Марксовых законов, что необыкновенно помогало им в умении дать точный и безошибочный анализ внешнеполитической ситуации.
Смею думать, что эту традицию восприняли многие из тех, кого мы относим
ТОВАРИЩИ ПО КУЗНЕЦКОМУ МОСТУ
В декабре сорок первого на одном из приволжских аэродромов, принимавших самолеты, идущие в нашу страну из-за рубежа, я встретил давнего своего приятеля, бригадного инженера Павла Яковлевича Федрови. Представитель не столь уж распространенной в наших воздушных силах профессии инженеров-летчиков, Федрови являл в своем роде авиационную элиту. Даже на подмосковном аэродроме, который слыл в ту пору центром нашего авиационного поиска и стартовой площадкой больших советских перелетов, их было по пальцам перечесть. Собственно, этот аэродром меня впервые и свел с Федрови, — когда надо было прокомментировать для «Красной звезды», где я в ту пору работал, крупное авиационное событие, знания и опыт Федрови были кстати. Однако вскоре после начала войны Федрови на подмосковном аэродроме не оказалось, хотя необходимость в нем у газеты была. И вот, как было сказано, декабрь сорок первого, тяжелейший декабрь, аэродром на Волге и неожиданная встреча с Федрови. Для меня эта встреча была тем неожиданнее, что я увидел Федрови, какого не видел прежде: так выглядели паши летчики, возвращавшиеся в тридцать восьмом из Испании, — пальто реглан, мягкая фетровая шляпа, костюм, графленный едва приметной «елочкой». Все заметно новое, даже чуть-чуть модное, но явно не по русскому декабрю.
Видно, мое изумление было столь велико, что Федрови счел необходимым как-то объяснить происшедшее: командировка в Англию, вызванная закупкой для сражающейся России самолетов. Впрочем, отвечая на мои вопросы, все более настойчивые, Федрови не без воодушевления обратился к подробностям поездки. Он проехал страну, видел Лондон и Манчестер в огне ночных пожаров, был в авиационных и наземных частях, имел возможность наблюдать действия польского авиационного соединения, дислоцированного на островах, наблюдал морской флот в деле, поскольку вернулся на родину с конвоем.
И не только это.
В дни пребывания в Лондоне взял за правило бывать в посольстве, много раз говорил с послом. Однажды по приглашению посла присутствовал на открытии выставки нашей книги, а в другой раз ездил на танковый завод и был свидетелем большого рабочего митинга, посвященного передаче СССР партии танков, — как отметил мой собеседник, этот митинг явился одним из самых впечатляющих событий, свидетелем которых оказался он на Британских островах. Федрови говорил о круглосуточных вахтах в большом посольском доме, об атмосфере тревоги и вместе с тем энтузиазма, в которой жили дипломаты и их семьи.
Мне показалось, что встреча с Федрови могла бы представить интерес для газеты. Я тут же сообщил о беседе с авиатором в «Красную звезду» и получил задание подготовить для газеты пять «подвалов». Щедрость, которую тут проявила газета, была объяснима.
Только что вступили в войну США, в Москве ожидался Иден. Создавался союз держав, направленный против фашистской Германии, — антигитлеровская коалиции.
О решении «Красной звезды» я сообщил Федрови, и тот с воодушевлением откликнулся на просьбу редакции. Мы работали едва ли не круглосуточно и главу за главой передавали по телеграфу в Москву. Иден был еще на пути из Архангельска в Москву, когда все пять «подвалов» газета уже напечатала. Все они имели одно название — «Англия в дни войны». Героями этого цикла являлись те, кого Павел Яковлевич встречал в дни своей командировки на острова: летчики, несущие ночную вахту в английском небе, солдаты противовоздушной обороны, командир конвоя, везущего оружие в СССР, рабочие танкового завода, о котором шла речь. Кстати, в главе о митинге на танковом заводе упоминалось и имя Ивана Михайловича: он выступал на этом митинге. Помню, Федрови говорил о нем как о человеке деятельном, умеющем установить контакты с людьми разных социальных групп и обратить эти контакты на пользу сражающейся родине.