Художники
Шрифт:
СНОУ
Из тех наших зарубежных гостей, которые проторили тропу в редакцию «Иностранной литературы», одним из самых колоритных был, конечно, Чарльз Сноу. Одаренный ученый-физик, государственный человек, выдающийся прозаик, задавшийся целью создать цикл романов, рисующих своеобразную человеческую комедию нашего времени, — это всего лишь пунктирное обозначение личности Сноу, однако способное порядочно возбудить наше воображение — очень хотелось повидать писателя. Все, что удалось прочесть из написанного Сноу, вызывало в сознании образ человека значительного, чье творчество предопределено содержательностью накопленного, недюжинными способностями Сноу — менее чем в двадцать пять лет магистр, в двадцать пять лет — доктор наук... Представление о Сноу было неотторжимо от образа Памелы
И вот чета Сноу в особняке на Пятницкой — Сноу около шестидесяти, Джонстон — младше. Первое впечатление — любящие супруги. Малоречивые, быть может, даже в чем-то кроткие, внимательные друг к другу. Знают, что им тут рады, и очень доброжелательны к хозяевам. Приготовились к беседе обстоятельной: как ни объемен интерес хозяев к современной английской литературе, гости готовы ответить на весь круг вопросов.
Поводом к беседе явился вопрос в какой-то мере стереотипный: над чем работают гости сегодня. Сноу отвечает, попыхивая сигаретой. Не очень-то хочется отвечать, когда работа не завершена, но его это, кажется, не пугает. Роман обращен к крутому повороту британской истории — середине пятидесятых годов. Новое произведение Сноу воссоздает панораму английской политической жизни — правительство, парламент, политические партии, университеты как центры деятельности ученых, чьи жизнь смыкается с коридорами власти. Наверно, сказанного недостаточно, чтобы представить себе будущий роман Сноу, но какие-то вехи произведении представить можно. Впрочем, сказанного было вполне достаточно, чтобы обратить внимание на главную тему беседы: роман. Да, какими путями должен пойти современный роман, в какой мере он должен быть преемственным, если говорить о традициях романа, которые создал классический реализм прошлого века, насколько следует воспользоваться поиском, который имел место уже в нашем веке, и в какой мере есть резон пренебречь тем, что нам оставили классики, — вот круг вопросов, поставленных Сноу при сочувственном внимании Памелы Джонстон — она стимулировала его мысль не только поощрительным взглядом, но и репликами — они были скупы, но в них, как мне показалось, была энергия убеждения.
(Малоречивая Памела Джонстон прошлый раз отважилась произнести по существу этой проблемы нечто такое, что в ее устах звучало воинственно: «Мы ведем борьбу против того, что вы называете формализмом. В английском искусстве и литературе к концу первой мировой войны была опасность ухода в бесплодное эстетство... Вильф научила нас лучше видеть, Джойс — лучше слышать. Мы признаем это и не хотим выплескивать вместе с водой ребенка. Но некоторые писатели, объявившие себя их последователями, уже ничем, кроме формы, не интересовались. Большая часть их книг напоминала прекрасную фигуру без головы. Между тем стиль произведения рождается из его содержания, а не наоборот».)
Разговор пододвинулся к своему пику, и наши гости, показавшиеся спервоначалу кроткими, обнаружили качества, которые делали их все более отважными в отстаивании принципов, о которых шла речь.
— То течение в литературе, которое принято называть критическим реализмом, и по сегодняшний день — главное в английском романе. Конечно, существуют другие течения, которые нам лично не нравятся, хотя среди представителей этих течений есть талантливые люди и пишут они талантливые книги. Из писателей того направления, которых мы называем представителями «символического романа», самый талантливый — Уильям Голдинг.
Беседа обретает свое продолжение, и возникают все новые и новые ее границы. Если принять термин Сноу «символический роман», то надо признать, что этот роман нашел на континенте более благоприятную почву и в большей мере привился, чем, например, на Британских островах, — так ли? Наши гости соглашаются не без раздумий. Пожалуй, так. Как полагают наши гости, символический роман никогда глубоко не проникал в британскую почву, в то время как, например, в той же Франции он взялся с силой заметной. Англия и в этом страна классических традиций, тут нет для символического романа подходящих условий.
Сноу явно не сказал главного из того, что хотел сказать в этот день и что логически следовало из всего строя его реплик. Но он готовился сказать это и произнес все в той же спокойно-раздумчивой манере, как бы завершая разговор:
— По-моему, величайший из романистов на земле — это Лев Толстой. Он смотрел па мир глазами нормального человека, но в десять раз интенсивнее видел и чувствовал. Видение Толстого никогда не было искаженным, смещенным...
Мне казалась эта формула в высшей степени характерной для Сноу — полагаю, что в ней эстетика писателя. То обстоятельство, что человек такого интеллекта и такого творческого диапазона, как Сноу, сделал своеобразным девизом своего художнического мироощущения эту формулу, говорит о том, что будущее у метода, который если не тождествен, то близок образу мышления Сноу.
Как я писал в главе, посвященной Шолохову, в дни пребывания в Лондоне я был у супругов Сноу. И был принят в их городской квартире, расположенной в массивном белокаменном особняке; в подъезде наряду с прочими металлическими досками, отливающими хорошо надраенной медью, была и доска, необходимая мне: «Лорд Чарльз Перси Сноу». Хотелось думать, что мне откроет швейцар в униформе, украшенной золотым шитьем, и я был немало озадачен, когда передо мной возникла Памела Джонстон, одетая в простенькое домашнее платье, не успев, как мне показалось, снять фартука, в котором она, дожидаясь гостя, явно провела последний час на кухне. Все ожидал, не ожидал, что за медной доской, украшенной громким титулом лорда, меня встретит вот так хранительница домашнего очага.
Явился Сноу и повел в гостиную, в которой уже был накрыт стол к ужину. Но массивная доска, слепленная из знатной меди, увиденная в подъезде дома, была и виновницей иного. Казалось, что вот-вот распахнется дверь и лакей вкатит колясочку, на трех полках которой в чинном порядке поместится наш ужин, но ничего похожего на это не произошло. Первозданная тишина окружала нас, изредка нарушаемая мягкими шагами Чарльза Сноу и Памелы Джонстон, — как привиделось мне, охраняя тишину, хозяева были обуты в туфли, скрадывающие шаг. И будто не было паузы между нашей встречей на Пятницкой и здесь, в белокаменном особняке в теккереевском районе Лондона, Сноу продолжил свою мысль о Толстом (помните: «Он смотрел на мир глазами нормального человека, но в десять раз интенсивнее видел и чувствовал»). Однако речь зашла сейчас о Шолохове. Как было помянуто и другом месте этой книги, супруги Сноу только что возвратились из поездки в нашу страну, побывав па Дону, в Вешенской, и к этому экскурсу в шолоховские места были свои основания.
То, что я сказал о Толстом, можно распространить на Шолохова, и одно это многое объясняет в родстве, связывающем авторов «Войны и мира» в «Тихого Дона», как, наверно, а мои симпатии к Шолохову, — сказал Сноу и улыбнулся — ему было приятно это открытие.
Но когда закончился шолоховский тур беседы о романе, Сноу осторожно переключил разговор на иную тему, которая волнует его, пожалуй, не меньше, чем проблема романа. По тому, как осторожно Сноу подступился к этому сюжету, вызвав заметное волнение хозяйки дома, можно было предположить, что речь идет о предмете значительном.
— Не считаете ли вы, что вашей интеллигенции грозит опасность раскола? — спросил Сноу.
Если бы этот вопрос задал мне не Сноу, я, пожалуй, смешался бы, прежде чем на него ответить, но Сноу подтолкнул меня к верному ответу.
— Раскола? — переспросил я тем не менее. — Это как же попять? Физики и лирики?..
Он улыбнулся не без печали:
— Можно отыскать и это название, будь это не так печально...
— Тогда я вас слушаю...
Он готовился ответить на мой вопрос, в то время как хозяйка была занята столом. Я заметил: в лилейной белизне скатерти и салфеток, как и в блеске столового серебра, была чистота первозданная. Это был чайный стол, но к столу были поданы холодные закуски: все свежее, показавшееся мне немыслимо красивым. В том, как был накрыт стол, было изящество и простота, с которыми, очевидно, все делалось в этом доме.