Худшее из зол
Шрифт:
— У вас это серьезно? — спросил Донован, следя за ее движениями.
Она слегка поколебалась, задумалась над вопросом, словно и сама себе его раньше задавала.
— Скорее нет, чем да, — сказала она и улыбнулась, будто удивляясь собственному ответу. — Надо же, я все-таки произнесла это вслух. Все встало на свои места.
— Значит, ты над этим уже думала? — сказал он без улыбки.
— Видишь ли… — Она разрезала намазанный кусок хлеба на две части, посмотрела на свою работу, потом разделила каждую половинку еще пополам. — Он хорошо ко
— Что «но»?
— Он занят своим делом, я — своим. Две совершенно разные жизни, два мира, которые время от времени пересекаются.
— Чем он занимается?
С помощью ножа Мария начала перемещать кусочки хлеба по тарелке.
— Он зубной врач.
— Зубной врач?
— Тебя это как будто удивляет?
— А ты как будто оправдываешься.
— Я вовсе не оправдываюсь, — сказала она не очень уверенно. — Что здесь удивительного?
— Вроде бы ничего, — улыбнулся он. — Просто я ожидал, что ты скажешь, что он у тебя, скажем, юрист или там какой-нибудь газетный шишак.
Наступила ее очередь улыбнуться:
— Газетный шишак? Приятно слышать, что ты не растерял своей способности оригинально мыслить.
Донован слегка покраснел.
— Маэстро, туш! — сказал он смущенно, по-прежнему глядя на ее руки.
Она отложила нож.
— Я понимаю, что ты имеешь в виду, — продолжала она, — но мне пришлось проделать такой сложный путь, чтобы стать тем, кем я стала. Сплошные жертвы. Если бы я вышла замуж, мое замужество вряд ли могло продлиться долго или превратилось бы в некое удобство. Поэтому у меня есть Грэг. Он разведен, видится с детьми два раза в месяц по выходным. Мы бываем вместе, когда у меня есть время. Такие вот дела. Вариант, конечно, не идеальный, но и сама жизнь далека от идеала.
— А ты между тем стала настоящим ночным кошмаром для конкурентов вроде «Дейли мейл». Всемогущая дама, которая не знает своего места, да?
Мария улыбнулась:
— Судьба!
— Как родители?
Донован был с ними знаком, несколько раз даже бывал у них дома. Они ему по-настоящему нравились. Мать работала в сети дешевых магазинов, отец — в местном совете. Они экономили на всем, чтобы дать дочери хорошее университетское образование. Доновану всегда казалось — Мария работает за троих, чтобы доказать, что деньги потрачены не зря.
— Спасибо, хорошо. Мама уже на пенсии. Отец, как всегда, держится молодцом, ходит в паб, болеет перед телевизором за любимую команду.
Донован кивнул.
— Они, бедные, ждут внуков, но разве можно везде поспеть? Всего не охватишь.
— У тебя еще есть время.
Мария скроила гримасу, отпила глоток вина.
— А твои как?
Он рассказал, что отец умер, мать живет в Восточном Сассексе в Истбурне, а брат — где-то в Индонезии.
— Владеет там предприятием — точно не знаю, каким. Короче, работает капиталистом — эксплуатирует местных рабочих. Мы никогда не были особенно близки.
Донован с детства жил с ощущением, что он в семье чужой.
Они с Марией пришли в «Геральд» почти одновременно. Среди сотрудников газеты, помимо работников буфета и техперсонала, они были единственными выходцами с севера Англии, да еще из низших слоев общества, и не упускали возможности всем об этом напоминать. Это объединяло. У нее появилось лондонское произношение, но когда она слишком волновалась или уставала, то начинала произносить слова, как это делают у нее на родине в Солфорде. Он же и вовсе не потрудился избавиться от джорди — специфического говора жителей берегов Тайна.
Донован заметил, что на платье Марии расстегнулась еще одна пуговичка, чуть больше обнажив белый изгиб груди. Он старался туда не смотреть. То есть смотреть не слишком пристально.
— Ладно, хватит обо мне, — подвела итог Мария. — Ты-то как? Завел кого-нибудь?
— Нет, — сказал он просто.
— И нет на примете никакой пышнотелой молочницы? — лукаво спросила она.
Донован отрицательно покачал головой, даже позволил себе улыбнуться.
— Должно быть, тебе очень одиноко. Только ты и твои… — Она замерла, испугавшись собственной бестактности.
У него тут же испортилось настроение. Очарование вечера куда-то улетучилось, вернулась прежняя бесконечная боль. Он впился глазами в стол.
— Прости меня, пожалуйста, прости… — начала Мария и осеклась. Слова казались мелкими, незначительными. — Я подумала, что ты, возможно, уже начал…
У него внутри поднялась и требовала выхода горячая ядовитая волна. Хотелось наговорить гадостей, наказать ее за то, что она напомнила о его боли, за то, что позволила думать, что он может забыть эту боль, за ее безоблачную жизнь, за свою и ее слабость — за все.
— Возвращаться в привычную колею, хочешь сказать? Нет. Конечно, иногда становится очень одиноко. И знаешь, что я делаю? — Он говорил, а внутри все горело. — Приезжаю сюда, в Ньюкасл, снимаю какую-нибудь девицу, запираюсь с ней в гостинице. Это, видишь ли, не очень трудно сделать. Иногда, — он распалялся все больше, — иногда даже ей плачу. — Тяжело дыша, он подождал, удостоверяясь, что сказанное производит должное впечатление. — Тебя это шокирует?
Мария посмотрела на него с опаской.
— Нет… нет…
Он кивнул, чувствуя какое-то странное удовлетворение от того, что слова, растекаясь ядом, ранят их обоих.
— Да, Мария, вот так низко я пал. Мне не нужна ни чья-то любовь, ни чья-то привязанность. В половине случаев я даже мужчиной себя не чувствую — просто не хочу никого, и все тут.
— Чего же ты тогда хочешь?
Он увидел страх в ее глазах, и ему вдруг стало стыдно за то, что этот страх появился из-за него. Он поднял глаза к потолку, откуда на него смотрели искусственные звезды. Горячая ядовитая волна отступала.