Худышка
Шрифт:
«В этом месте все говорят «Я тебя люблю» и притворяются, что это правда».
Глава 27
Каждый день я вижу, как ее остов сотрясается при виде еды, и голубые вены пускают корни у нее на лице. Я смотрю, как она увядает. Вижу, как ее глаза темнеют.
Рано утром мама готовит для Жизель поднос с завтраком. Она ставит на него большую тарелку с яичницей, помидоры, сыр, лжем, хлеб, йогурт и дымящуюся чашку кофе с бренди и сливками. Она подмешивает в йогурт сметану, чтобы он стал пожирнее, и добавляет лишнюю порцию масла на каждый ломтик хлеба, чтобы украдкой,
– Нет, я сама.
– Мам, пожалуйста, давай я с ней поговорю.
Мамины руки цепляются за поднос, а потом отпускают. Крупная слеза вытекает из ее когда-то золотисто-карих глаз, и она поворачивается спиной к раковине.
Жизель сидит в постели, она кажется особенно бледной под своим легким загаром, как будто всю ночь не спала. Я сажусь рядом с ней и заплетаю ее дреды. Она стонет и ковыряется в яичнице, и я уговариваю ее глотнуть кофе и съесть немного мешанины из йогурта со сметаной и пару ложек джема, но потом сдаюсь.
Я переворачиваю ее, сажусь ей на спину, надавливаю руками на позвоночник и начинаю мягко ее массировать.
– Жизель, тебя любит столько людей, почему же ты не можешь полюбить себя хоть немножко?
Я закрываю глаза и начинаю растирать ее шею, но потом чувствую что-то мокрое и смотрю на постель и вижу, что все простыни промокли от крови шоколадного цвета, одеяло у талии Жизель все вымокло в крови насквозь.
– Черт, Жизель.
Я соскакиваю с нее и бегу к двери, моя пижама в ее темной крови.
– Звони в «Скорую», – говорит она, даже не поднимая головы, чтобы посмотреть мне вслед.
Устроив Жизель на заднем сиденье машины, я сажусь впереди и бросаю украдкой взгляды на маму, думая в первый раз, что она кажется постаревшей. У мамы дрожат руки, когда она кладет их на руль. У нее резко обозначились морщины у глаз и губ, волосы вялые и седые, а раньше были золотисто-каштановые и густые. Я вспоминаю красивую фотографию моих родителей, которую нашла в старой тетради в сумке Жизель, она случайно выпала (я клянусь), когда я разбирала ее вещи для стирки. «Весла и Томас. Канада», – написано на обороте правильным почерком моей мамы с наклоном вправо. Там еще были всякие письма и пожелтевшие документы официального вида на чужом языке. Я засунула их в белую наволочку. Я принесу ее Жизель потом, может быть, если она попросит, или, может быть, сохраню фотографию для себя.
Кажется, снимок сделан у Ниагарского водопада. На папе длинное коричневое пальто, волосы коротко пострижены в стиле пятидесятых, хотя уже семидесятые. «Папа, как так получается, что ты всегда отстаешь на десятилетия и при этом тебе все-таки удается выглядеть так хорошо?» На маме красно-черное платье в горошек с большим поясом, и он поддерживает ее большой живот. Новые иммигранты, счастливые и усталые, и еще чуть-чуть гордые.
«Жизель, мы назовем ее Жизель, в честь ничьей матери».
«А если будет мальчик?»
«Я знаю, что будет девочка».
Позади белым туманом поднимается водопад; мама с папой щурятся от брызг и солнца. Они вместе опираются на парапет, она усталая и поразительно красивая, с экзотическими тяжелыми веками. Я смотрю на Томаса на этом снимке, и у меня возникает чувство,
Я оборачиваюсь, чтобы посмотреть на Жизель на заднем сиденье, она открывает глаза и видит, как кровь расцветает на лоскутном одеяле. Ее зрачки расширяются, они кажутся такими огромными на ее маленьком белом лице. Потом я вспоминаю, что Жизель одна из тех людей, которые никак не могут дождаться конца, даже если им весело. Например, на концерте или во время поездки на природу. Я боюсь, что она просто прорвется сквозь свою жизнь, не получив удовольствия ни от чего, кроме боли. И все же мучение Жизель ужасно и прекрасно, как испачканные белые платья из хлопка.
Глава 28
Кровотечение в брюшине приводит к значительной потере крови, что доказывает, как важно учитывать менструальную и сексуальную историю при обследовании женщин репродуктивном возраста.
– Капельница! Ты на капельнице? – говорит Сол и чуть сжимает трубку.
В прошлый раз, когда я лежала в больнице и меня держали на внутривенном питании, меня это в некотором роде бесило, но теперь уже нет. Капельница шокирует людей, поэтому я гляжу на них, моргая, и выдавливаю измученную улыбку, но на самом деле мысль о том, что в меня воткнуты трубки, давно уже потеряла для меня новизну.
У Сола кающийся вид, мне хочется его подбодрить, но, когда я пытаюсь что-то прошептать, оказывается, что у меня во рту трубка и говорить я не могу. Он приближает лицо ко мне. Я вижу на белой, гладкой поверхности его чистой кожи полоски растущей бороды. У него теплое дыхание, и я чувствую на лбу его мягкие губы.
– У нас все получится, – говорит он шепотом, как в тот раз, когда мы сбили кошку на дороге и отвезли ее в ближайшую ветлечебницу, и Сол вздыхал всю дорогу, пока она лежала и умирала на заднем сиденье. Он мягко берет мою руку, и я засыпаю, прежде чем успеваю удивиться этим слезам, удивиться этим новым слезам.
В некоторых случаях эндометриоз принимает столь выраженные формы, что, если женщина желает сохранить репродуктивную способность, необходимо прибегнуть к резекции кишечника или мочевого пузыря.
Август, пять утра, первое лето без папы, и мы втроем пытаемся заснуть и маминой кровати. От дощатого пола поднимается жара и плывет надо мной бесконечными горячими волнами, вентилятор мешает воздух, но почти не разгоняет жару. Мне слышно, как в коридоре топают детские Холлины ноги, отбивая на полу неровный ритм.
Топ, топ, бац.
Топ, топ, бац.
Конечно, Холли глуха на одно ухо; полмира для нее молчит, поэтому она даже не понимает, что разбудила пас. Мама стонет, привстает и зовет ее.
– Холли!
Топ, топ, топ, топ, бац.
Я натягиваю подушку на голову; прохладная ткань успокаивает почти на десять секунд, а потом начинает душить.
– Заткнись! – кричу я, бросая подушку в сторону маленького силуэта Холли, появившегося в двери.
С волной жары пришла вшивая зараза и подкосила первый класс. Холли побрили наголо. Она ныряет на мою подушку и чешет стариковскую голову. Потом щелкает слуховой аппарат – включается. Ага.