Хутор Гилье. Майса Юнс
Шрифт:
Хотя капитан высказал вслух самые заветные мечты фру Йегер, на лице ее ничего не отразилось, и она сказала совершенно безразличным тоном:
— Дети, вам давно пора сказать всем спокойной ночи и идти спать. Попрощайтесь как следует с гостями.
По их лицам было видно, как они разочарованы приказом матери, но им и в голову не пришло ослушаться. Дети обошли стол и по очереди подали руку капитану и лейтенанту. Девочки сделали реверанс.
Лейтенант вдруг обернулся, вытянул шею и разинул рот, точь-в-точь как Вороной на конюшне. Это было последнее, что заметил Йёрген, уже выходя из комнаты.
Фру Йегер, не переставая усердно вязать, выпрямилась.
— Вы
— Конечно, сударыня! Было бы просто преступлением этого не сделать. Вы, верно, подумываете о том, не отправить ли к ним одну из ваших дочерей? Уж кто-кто, а супруга губернатора могла бы ввести в свет молодую девушку, и ваша Ингер-Юханна…
Фру Йегер помедлила с ответом, и в голосе ее прозвучала подавленная горечь:
— Это было бы для нас нежданной радостью, и мы, бедные хуторяне, едва ли можем рассчитывать на такую честь от нашей знатной невестки. Мелкие обстоятельства порождают, к сожалению, мелких людей, только сильные переживания формируют характер. А мой брат сделал ее счастливой.
— Вот именно, сударыня, и разрешите поэтому вашему старому другу позаботиться о вашей прелестной маленькой Ингер! — воскликнул капитан Рённов.
— Я думаю, мать будет тебе только благодарна. Верно, Гитта? Вот мы и пристроим одну из наших девочек… Впрочем, не от нас с тобой, мать, унаследовала Ингер-Юханна свою красоту, — проговорил капитан Йегер, не обращая внимания на недовольный взгляд своей супруги. — Но в девочке чувствуется порода; она в ней и с материнской и с отцовской стороны. Ее прабабушку сама датская королева выдала замуж в Норвегию, потому что она была слишком хороша собой для датского двора. Ведь это была твоя бабушка, мать?.. Ее звали фон…
— Ах, милый Йегер, прошу тебя, — сказала она.
— А чего тут стесняться, мать? Ведь с тех пор немало воды утекло.
Когда мужчины возобновили игру, фру Йегер, не выпуская из рук вязанья, подошла к ломберному столику, сняла нагар сперва с одной, а затем и с другой свечи, потом, нагнувшись к мужу, прошептала ему что-то на ухо.
Капитан с удивлением взглянул на нее:
— Ну, конечно, мать, конечно. «Давай меняться: я дам тебе своего одногорбого верблюда, ты мне своего двугорбого», — как говаривал Пер Вангенстен, меняя старую, хромую лошадь на молодого жеребца… Раз ты мне привез арак из Голландии, вернее — из какой-то там Индии, я выставляю тебе красное вино, которое прибыло прямехонько из Франции, настоящее бордо. Мой шурин губернатор прислал нам две дюжины бутылок той осенью, когда крестили Йёргена. Мать, там слева, на верхней полке, две бутылки… Лучше пусть с тобой спустится в погреб Марит и посветит тебе. А ты, Рённов, потом расскажешь губернаторше, как мы в горах, среди снегов, пили за ее здоровье.
— Да, Петер Йегер, к таким вещам она весьма чувствительна.
Когда хозяйка снова вошла в комнату, она держала в руках туго накрахмаленную скатерть из дамасского полотна. Ее сопровождала служанка, чтобы помочь перенести в центр комнаты стол и раздвинуть его.
Ужинать решили здесь, а ломберный столик унести в гостиную, которая к тому времени уже успела нагреться.
— Мать, ты не можешь подождать, пока мы кончим игру?
Мать ничего не ответила, но молчание ее было весьма красноречивым. Ведь речь шла о деле ее чести — о телячьем жарком.
Игра молча продолжалась, партнеры вошли в азарт.
Но вдруг капитан, взглянув на жену, которая все еще стояла посреди комнаты
— Нет, нет, Рённов, нам надо перейти в гостиную!
А наверху, в детской, взволнованно колотились четыре сердечка.
Когда Йёрген наконец уснул, ему приснился лейтенант, который раскрывал рот и таращил глаза, как Вороной, когда его выводили на свет из темной конюшни. Наконец Турбьёрг задула свечу, и тогда сестры тихо, на цыпочках, прокрались большим темным коридором на лестницу и долго стояли, облокотившись о перила, — смотрели вниз, в прихожую, на шубы и шарфы, висевшие на бревенчатой стене, на кнут, на сабли и на саквояж с бутылками, тускло освещенные фонарем, с которым обычно ходили в конюшню.
Из кухни по дому распространялся аппетитный запах жаркого. Сестры увидели, как оба гостя, держа в одной руке стакан, а в другой — подсвечник, прошествовали через прихожую в гостиную. Девочки слышали, как раздвигали стол и расставляли на нем посуду, а затем до них донесся звон бокалов, смех и веселые голоса.
Каждый звук, который удавалось уловить, горячо обсуждался, и каждое услышанное слово приобретало благодаря их жадной фантазии особый смысл.
Они стояли на лестнице, пока не начали лязгать зубами от холода, а ноги не одеревенели. Тогда им пришлось снова юркнуть в постель, чтобы хоть немножко согреться.
Они услышали, как загромыхали отодвигаемые стулья, и поняли, что там встали наконец из-за стола. Тогда они снова выскочили в коридор, но на этот раз только Тинка и Ингер-Юханна — Теа уже спала. Чтобы не окоченеть, они то ставили босые ноги на перекладины перил, то, перекинувшись через перила, повисали на них.
Тинка готова была терпеть, потому что Ингер-Юханна терпела, но в конце концов и ей пришлось ретироваться: от холода у нее ноги перестали гнуться. И тогда Ингер-Юханна осталась одна висеть на перилах.
Душный и терпкий запах пунша и табачного дыма пробивался к ней сквозь толщу холодного воздуха, и всякий раз, когда внизу открывалась дверь, она видела тускло освещенные клубы голубоватого дыма, выплывавшие из гостиной, слышала имена офицеров, смех, обрывки жаркого спора и клятвы со ссылками на бога и на всяческие потусторонние силы. И среди всего этого шума она улавливала возбужденный голос отца — но все это обрывками, потому что, как только дверь затворяли, все звуки разом пропадали.
Когда Ингер-Юханна легла наконец в постель, она еще долго не могла уснуть и все думала о том, что капитан Рённов дважды спросил, как ее зовут, и сказал, сидя за ломберным столом: «Мне очень хотелось бы отвезти ее в Кристианию к супруге губернатора. Мы имели бы потрясающий успех».
Вспоминала она и то, как Рённов потом добавил: «Я, конечно, имею в виду манеру игры лейтенанта». Они, наверно, думали, что она не понимала, о чем идет речь.
Ветер завывал за окном, рвал ставни, гудел в большой побеленной трубе, и, когда Ингер-Юханна засыпала, в ее ушах все еще звучали слова капитана Рённова: «Козырь! Козырь! Козырь! Козырь!»
На следующий день мать, как обычно, ходила по дому со связкой ключей, хотя ночью она почти не сомкнула глаз.
Под тяжестью домашних забот она преждевременно состарилась, как и многие другие матери в те времена, состарилась от груза повседневных мелких тревог, от мелочных придирок, от страха, что не удастся свести концы с концами, от необходимости приспосабливаться и стараться всегда казаться беззаботной, хотя все лежало только на ее плечах, — ведь она одна несла ответственность за то, что происходило в доме.