Хуже войны
Шрифт:
Он подмигнул Чепиге.
– Много работы, Витек?
– Полчаса назад из центра боевого управления сообщили… У Джабаль-ус-Сараджа погибли четверо. Сержант и три солдата.
– Как?
– Прямое попадание в бэтээр из гранатомета.
– Эх, ребятишки..., - Корытов медленно стянул с головы кепку.
– За все «боевые» ни одной потери, а тут, в последний день... То-то, я смотрю, ты бумагами обложился. Похоронки пишешь?
– И похоронки, и письма. Раньше не требовали, а теперь надо - чтоб обязательно письма были родителям, от командования.
– Ясно…, - понимающе протянул
Чепига улыбнулся.
– Колонна уже перешла перевал, через час будет здесь.
Корытов нахлобучил кепку на голову.
– Тогда пора на КПП! Встречать Фоменко!
...Когда в коридоре стихли его шаги, Маничев осторожно присел на краешек стола.
– Каждый раз Рокфеллер встречает Фому. Чепига рассеянно пожал плечами.
– Друзья...
– Два сапога пара. Оба холостяки. И тому, и другому под сорок. И оба – «пятнадцатилетние» капитаны. Пятнадцать лет в одном звании!
– А ну спрыгни со стола, - сквозь зубы процедил Чепига.
Маничев встал и, надув губы, отошел в сторону.
– Ты чего?
– Рокфеллер тебя с «губы» вытащил, а ты...
– Да я против Рокфеллера ничего не имею, он классный мужик, - заговорил лейтенант извиняющимся голосом.
– Но ведь сам виноват, что на пенсию так и уйдет капитаном.
– Думаешь, Корытов от этого страдает? Хоть генералом его сделай, хоть в рядовые разжалуй - для Рокфеллера это не главное.
– Что же тогда для него главное?
– Чтоб такие, как ты, не переводились!
Начальник строевой части зевнул.
– Ну все, вали отсюда. У меня дел по горло.
– Валю-валю. Разрешите идти?
Маничев, ёрничая, щелкнул каблуками и исчез за дверью.
4.
Утро было прохладным, и Корытов пожалел, что не надел бушлата.
Он прохаживался вдоль ворот КПП, время от времени останавливаясь и прислушиваясь к гулу, который доносился издалека.
...В полку все звали его за глаза Рокфеллером. Столь громкое прозвище Корытов, у которого редко водились лишние деньги, получил потому, что занимал должность начальника финансовой службы и уже давно привык смотреть на пачки купюр любого достоинства, как школьный учитель - на стопки ученических тетрадок.
Никогда не выезжая на боевые, Корытов, на чем свет стоит, клял командира полка полковника Тодорова, который строго-настрого запретил брать его на войну, и мучительно переживал свое вынужденное сидение в штабе. Дабы его не называли тыловой крысой и видели, что жизнь начфина тоже может подвергаться опасности, он ежедневно носил на боку пистолет Стечкина в огромной деревянной кобуре.
Но посмеивались над Рокфеллером не только из-за нелепого оружия, с которым он, как говорили, не расставался, даже ложась в постель.
Во всем полку невозможно было найти человека, видевшего капитана трезвым.
Начинал Корытов пить с самого утра. Кое-как выстояв с больной головой на построении офицеров управления, он, семеня короткими ножками, забегал в штаб, запирал изнутри дверь своего кабинета и открывал несгораемый сейф, в котором всегда хранилась бутылка спирта. Выпивая полстакана, начфин излечивался и приступал
– Понимаешь, пока не тяпну - цифры перед глазами разбегаются.
К обеду Евгения Ивановича порядком развозило, но, найдя в себе силы, он брел в офицерскую столовую, ел и шел в модуль отсыпаться. За обеденный перерыв начфин малость приходил в себя и снова шел в штаб, где исправно корпел над бумагами и принимал посетителей. Но когда, наконец, заканчивался рабочий день...
Утренние запасы спирта подходили к концу, и капитан шел на поклон к начальнику службы горюче-смазочных материалов, который жил в комнате напротив. Как он уламывал славившегося своей скупостью капитана Давыдова, оставалось загадкой, но спирт неизменно появлялся, и через пару часов Корытов успевал накачаться так, что начинал буянить.
При этом он не имел привычки лезть в драку или крушить мебель.
Рокфеллер любил орать.
Сперва он занимал позицию в давно облюбованном месте для публичных выступлений — умывальнике, — и, надрывая глотку, вопил:
– Да я один любой духовский караван р-р-разгоню!!!
Затем Евгений Иванович выходил в коридор, где и начиналась главная часть представления.
Покачиваясь, Рокфеллер добирался до комнаты, где жил секретарь парткома полка подполковник Поташов, останавливался у двери и проникновенно вопрошал:
– Люди! Хотите, я скажу вам, кто самый ...уёвый подполковник в сороковой армии?!
Не получая ответа, Корытов икал, сокрушенно качал головой и грустно вздыхал.
– Не хотите и ладно...
Но тут же вновь вскидывал голову.
– А я все равно скажу, скажу!
Унимать буянившего Евгения Ивановича никто не пытался. Знали, что Рокфеллер не вышел ростом, но подбрасывал и ловил на лету двухпудовую гирю. Знали и то, что, наоравшись вволю, Корытов рано или поздно уймется.
Тем более к тому, что он кричал под дверью Поташова, многие искренне присоединили бы и свои голоса.
Ко всеобщему удивлению, ни разу не отплатил Корытову за наносимые почти ежедневно оскорбления и сам Поташов.
Не удивлялся только Рокфеллер, зная, почему до сих пор избежал вызова на партком и не лишился партийного билета.
Секретарь боялся его, запойного капитана, считавшего уже месяцы до пенсии.
Дотошно вникая в исполнительные листы и просматривая все расчетные книжки, Корытов знал то, о чем в полку даже не смели подозревать: Поташов платил алименты матери.
Несколько лет назад, когда подполковник служил еще в Союзе, она подала на единственного сына в суд. Крохотной пенсии одинокой старой женщине не хватало. Мать писала сыну, просила помочь. Тот отмалчивался... Когда в часть, где служил тогда Поташов, пришло решение народного суда, обязавшего его платить алименты, секретарь парткома не лишился своей должности лишь благодаря честолюбию молодого командира, который выводил отсталый полк в передовые и не пожелал предавать дело огласке.