Хватай Иловайского!
Шрифт:
— Ты его знаешь?
— Нет.
— Я знаю, Иловайский энто.
— Чё, сам?
— Нет, блин, ксерокопия!
— Тады хреново…
— А то…
— И чё, может, сами тут его и того?
— Чего того?! Да он самой Хозяйки полюбовник!
— Да ну?!
— Вот те и ну…
— Тады я ещё жить хочу…
— Стопорись, братва, решаем, кто сёдня мазохистит. Может, хоть остальных не тронет?
— Определились уже? А то у меня время. — Я выразительно похлопал по рукояти шашки отца Григория.
Троица
— Так нам, стало быть, меж собой подраться?
— Не обязательно.
— Дык традиция же? Говорят, от дурного сглазу помогает.
— Ну, если только сами настаиваете, — великодушно разрешил я, влезая на плечи рослого людоеда. Вот вроде и не радость на вонючей да немытой шее ездить, а всё-таки быстрее и безопасней. С последним, впрочем, всё оказалось не так просто. Ибо нет мерила хмелю человеческому, а уж нечеловеческому…
Ей-богу, я и проехать-то успел не больше квартала, как из-за угла высыпала тёплая компания пьяных студентов. И не какая-нибудь вшивая интеллигенция в очочках с гуманитарного факультету, дудки мне! Улицу перекрыли примерно двадцать бесов военного училища! Будущие охранники арок, с молоком педагогов и наставников впитавшие незабвенный девиз «гаси Иловайского!». Мало того что это у них практически утренняя молитва, так они до кучи были ещё и нетрезвые…
— Гля, унтера, это что за гангрена в лампасах по нашей улице на честном купечестве разъезжает?
Вопрос был настолько риторический, что с правильным ответом не ошибся никто:
— Иловай-ски-ий!!!
Если бы здесь водились голуби, то они бы вспорхнули с крыш. А так только черепица кое-где посыпалась от дружного вопля души. Я, не раздумывая, дал шпоры вурдалаку под бока. Здоровяк аж всхлипнул от наслаждения и грудью рванул вперёд. Похоже, этот всё-таки знает, что такое мазохизм…
— Уря-а-а! — Разношёрстная волна ярких морских, пехотных, кавалерийских и артиллерийских мундирчиков кинулась на нас в единодушном порыве.
Рубить я никого не хотел, они ж безоружные, да и дурные, жалко… Так, дал на скаку по мордам двум-трём самым активным, а потом они завалили моего потного «скакуна». Мелкие, шустрые, храбрые до дури — чего им терять, верно? Я-то ещё вовремя спрыгнул с шеи рыбопромышленника и под шумок двинул себе за угол, пока выпускники строевых училищ старательно выбивали пыль из вурдалака. Причём он тоже спуску не давал, а от боли так просто млел. Короче, наслаждались все, я, как понимаете, был просто лишним. Поэтому до мясной лавки главного людоеда-патологоанатома добрался размеренным шагом, не срываясь на бег, а так, с расстановочкой, чтоб никого не провоцировать на погоню.
— Павлушечка? —
— Чего надо, человече? — Над прилавком нависла потная туша лысого, голого интеллигента весом в пятнадцать пудов. Маленькие глазки цепко ощупали мою новую шашку. Значит, сразу не бросится, забоится…
— Дело есть, — без обиняков начал я. — Хочу знать, как у живых людей жёлтые пятна на руках появляются.
— Мементо мори, — буркнул он, повернувшись ко мне спиной.
— Это понятно. Казак и без того никогда о смерти не забывает, она у нас с рождения за плечами стоит. А всё-таки пятна-то отчего?
— Такие? — Вместо ответа он кинул через прилавок отрубленную кисть человеческой руки.
— Нет, — мужественно преодолев тошноту, пригляделся я. — У этой пятна какие-то зеленоватые, а мне насчёт жёлтых консультация нужна…
— Консультация, говоришь? Сиречь по-простому в совете да поучении нуждаешься. А чем платить будешь, казаче?
— Не получу ответа — зарублю!
— Иловайский, — укоризненно погрозил мне сосискообразным пальцем голый мясник, — таковой противозаконный поступок более приличествовал бы вашему дяде, Василь Дмитревич крут на расправу и дважды вопросов не задаёт, но вы, молодой человек, дитя иной эпохи и иных формаций! Вам сие должно быть стыдно…
— Ах так… — Я в один миг выхватил взвизгнувший клинок, приложив острие шашки к средней из трёх жировых складок его горла.
Павлушечка даже не моргнул, лишь по-детски удивлённо вскинул белёсые брови.
— И что же дальше, казаче? Убьёшь меня и уйдёшь, не получив ответа?
— Жить захочешь — ответишь!
— O tempora! O mores! — печально вздохнул людоед и, уставившись на меня, просто стал ждать. Да-да, ничего не делая, даже не потянувшись к торчащему за поясом мясницкому ножу или лежащему на плахе топору. Он чуть прикрыл глаза, сложил грязные руки на груди и лишь, может, самую чуточку отодвинул кадык от моей шашки. Не более.
— Ёшкин дрын тебе в материнскую плату! — с чувством выругался я, бросая клинок обратно в ножны. — Ладно, твоя взяла. Чего хочешь?
— Любви, сочувствия, понимания…
— Что?!! — Я вновь схватился за рукоять, и на этот раз у Павлушечки сдали нервы.
— Да на! Бей! Убивай, руби, режь меня, аки Навуходоносор детей фараоновых! А только сердцу не прикажешь…
— Какому сердцу? Окстись, дядя!
— Моему сердцу! Или ты, казаче, думаешь, раз я мясом людским промышляю, так у меня и сердца нет?! — продолжал орать этот голый боров, пытаясь перелезть через прилавок.
О, лучше б он его просто обошёл, потому как замызганный кожаный передник от поднятия могучего бедра бесстыже задрался, демонстрируя…