Хватай Иловайского!
Шрифт:
— Дядя, — мне каким-то чудом удалось заставить себя ещё раз сунуться в клетку с тиграми, — вы бы здесь как-то всё приготовили к приезду Маргариты Афанасьевны, а?
— И то верно, — рассудительно согласился он. — Изба не метёна, полы не мыты, сапоги достойно начистить не успел, да и выпили мы…
— По чуть-чуть, — успокоил будущего зятя будущий тесть. — И ведь не баловства ради, а за здоровье молодых, за династию Романовых, за Отечество, за память павших, за войну одна тысяча восемьсот двенадцатого да за… За что ещё-то? Уж
— Слышь, Илюша, ты это, будь человеком, не вези её прямо сейчас. Давай-ка к обеду.
— Лучше к ужину! Василь Дмитревич, друг сердешный, вы говорили, у вас ещё коньяк остался?
— А как же, Афанасий Петрович, дорогой вы мой, мартель трофейный, восемнадцать ящиков из Парижа вывез. Вот предпоследнюю бутылочку на днях откупорил, так не поверите — аромат по всей хате! Где ж она у нас тут…
— Разрешите исполнять? — как можно громче вскрикнул я, исчезая, словно утренний туман над рекой.
Как раз успел добежать до нашей конюшни на другой конец села, когда под невинные небеса взлетел яростный вопль, полный тоски и обиды:
— Илова-а-ай-ски-ий!!!
— Чёй-то быстро он по тебе соскучился, — невозмутимо откликнулся сидящий на брёвнышке Прохор. — Ты ж вроде только от генерала и прибыл?
— Ага, и чем быстрее убуду, тем лучше. Родственные чувства, они порой так связывают, продыху нет! Я коня заберу?
— Да ради бога, что он, мой, что ли… Сухарей в дорогу возьмёшь?
— Возьму. — Я лихорадочно бросал в вещевой мешок всё, что может пригодиться: запасные портянки, нитки, молоток, две подковы, тряпицу с солью, полотенце, деревянную ложку, два гвоздя…
— Куда лыжи-то навострил, к туркам али к немцам подашься?
— Куда угодно, лишь бы подальше отсюда, а там степь покажет.
— Ну, удачи тебе, твоё благородие. — Прохор кинул мне полбуханки чёрного хлеба. — Лобызаться не будем, не бабы сентиментальные. Как к кому прибьёшься, весточку дай — жив, мол, здоров. А я покуда тут думу думать буду…
— Какую ещё думу? — на ходу обернулся я, подхватывая седло араба.
Старый казак помолчал, выдерживая драматическую паузу, потом вздохнул, подержался за сердце и наконец ответил:
— Хочу узнать, откуда хмырю тому в дамском платье о супружнице моей покойной ведомо было. Столько лет прошло, а я на волны донские по сей день без слёз глядеть не могу. Всё ищу глазами, не мелькнёт ли где засмолённая бочка…
— Прохор, прости, она умерла, — горячо стукнуло мне в висок. — А вот…
— Что?
— Дитя…
— Чего — дитя?! — вскинулся он.
— Дитя выжило.
— Ты… ты думай, чего говоришь, характерник… Такими словами не бросаются, это ж… Бога не гневи, в святом солжёшь, во грехе не прощён будешь. Ох, хлопчик… ты… это…
Он ещё долго не мог совладать с речью, а я тупо замер с седлом в руках, чётко понимая, что, во-первых, сказал правду, и, во-вторых, никуда я отсюда не уеду. Ни в Турцию, ни в Германию, ни в
— Прохор, я найду твоё дитя. Обещаю. Вот сейчас только разберусь с похитителем Маргариты Афанасьевны, и…
— Губернаторскую дочку украли?!
— Да.
— Брешешь!
— Собака брешет.
— Когда?
— Этой ночью.
— И кто ж на такое злодейство покусился?
— Говорят, я…
— Ты?! — окончательно запутался мой денщик, снимая папаху и вытирая взмокший лоб платочком. — Да не, как ты её мог покрасть, ты ж энтой ночью на свиданку к своей крале бегал!
— Вот именно.
— Ну так, может, у тебя свидетели есть?
— Есть, — подумав, подтвердил я. — Целых два упыря-патриота, Моня и Шлёма. Засвидетельствуют, что пожелаешь! Но на Библии клясться не станут, пальцы обжечь побоятся…
Прохор открыл было рот для ответных аргументов, подумал и захлопнул его обратно. Крыть нечем, упырей в суд свидетелями не вызовешь, да и будет ли этот суд? Самосуд будет, дядя меня просто прибьёт, тихо, без позора, по-родственному…
— Куда ни кинь, всё клин. Уж лучше б ты и впрямь за границу утёк, хлопчик…
— Визы нет, и паспорт в дядиной канцелярии, — соврал я, опуская седло на землю и присаживаясь сверху. — Давай попробую рассказать тебе всё по порядку. Только ты не перебивай, все вопросы и комментарии — в конце, договорились?
— Отчего ж нет, ясен свет?! Разве я с тобой в ссоре, что не выслушаю в горе? А захочешь всплакнуть, так ложись мне на грудь, без стыда да кокетства, вспоминая детство, и…
— …и хватит! Не надо порывистого фанатизма, я и так всё расскажу, только по порядку. Ну, короче, в полночь сидим мы с Катенькой на кладбище…
Я выложил ему всё. Абсолютно всё, ничего не тая и не скрывая, ни главного, ни второстепенного, ни деталей. Мне надоело молчать, врать, недоговаривать и притворствовать. Надо было выговориться, выплеснуть из себя все сумасшедшие мысли, чёрные печали, горечь вечных расставаний с любимой, немыслимые приказы дяди, постоянную беготню за ускользающим счастьем и нескончаемый бой со всеми силами тьмы, которым кто-то по запарке дал выходной, выпустив из пекла! Прохору пришлось дважды обмахивать меня полотенцем, сбивая лишний пар. Отдать должное моему денщику — он и слушать умеет, и сочувствовать, и плохого в случае нужды не посоветует.