И ад следовал за ним: Приключения
Шрифт:
Бобер лишь в редких случаях удостаивал документ своей резолюции (обычно с его слов это делал помощник: хитер был Бобер, не любил оставлять следов и, если дело разлезалось по швам, всегда снимал стружку с помощника, якобы исказившего его мудрейшие распоряжения), Маня же из-за любви к печатному слову и привязанности к мекленбургской словесности (на самой последней работе в Доме он занимался идеологией, защитил кандидатскую о Принципах и считал себя виртуозом пера) не резолюции писал, а целые эссе, писал со страстью и душой, иногда даже на отдельных страницах, пока, наконец, мудрый Челюсть, охраняя репутацию шефа (и свою тоже), не убедил его умерить пыл и ограничиться такими содержательными
Но от правок Маню отучить не удалось: при виде любого текста зажигались хищными искрами его прямодушные глаза, мятое лицо розовело от предстоящего наслаждения, он долго выбирал по цвету, по длине, по внешнему виду, по марке ручку или карандаш – они лежали и стояли на мраморном письменном приборе в загадочном беспорядке – и впивался в документ с ретивостью изголодавшегося бульдога, сжимал скулы, играл желваками и превращался на миг в мужчину – пух и перья летели в разные стороны, словно пес раздирал на части лебяжью перину. Но когда испещренный линиями и кружками текст, рассыпавшись, снова интегрировался в единое целое, перепечатанное обозленными уставшими машинистками (Маня никогда ничего не успевал, сидел допоздна и держал при себе всех заместителей и 2–3 технических работников), то оказывалось, что суть текста оставалась такой же, только начало перекочевывало в финал, а финал попадал в начало.
Конечно, Алекс не настолько глуп, чтобы кричать на каждом углу, как он тайно называет Маню, но с Челюстью этим я уже поделился, – хохотал тот до упаду, точно так же, как и тогда, когда я впервые назвал его в глаза Челюстью (“Здорово придумал, старик, у меня на это не хватило бы мозгов!”).
Я вышел из туалета, попыхивая сигарой, забивающей запах дыма от сгоревшей бумаги, вошел в ванную и причесался специальной щеточкой, предназначенной одновременно и для регулярного массажа натруженной светлой головы.
Облившись слегка “Аква вельвой” (“гори, гори, моя звезда!”), я вышел в халате в гостиную, где тонула в телевизоре грустная Кэти, которая прильнула ко мне так нежно, что заставила забыть не только о Мане, но даже и о Бритой Голове.
Яростный диалог тут же на тахте оказался не таким безрадостным, как я предполагал, а вскоре разговор вошел в обычную колею.
– Когда мы с тобой походим на яхте, Алекс? Или мне ее продать?
– Зачем продавать? Выберем время и съездим в Брайтон. Заодно я повидаюсь с папой, давно его не видел.
Она закивала и погладила меня по волосатой мужественной ноге.
Это вызвало у меня необыкновенный прилив нежности.
– Когда, наконец, мы снимем дом? Надоело жить на две квартиры. И вообще, милая, нам пора уже связать себя формальными узами… в конце концов, я не хиппи, а солидный человек, мне надоел свободный брак, я уже сто раз говорил, что хочу ребенка… даже двоих… – Я не скупился на обещания, добродетельный Хилсмен уже не раз намекал на то, что мне пора упорядочить мою бурную жизнь, да и Центр призывал закрепить свой семейный статус ради “Бемоли” – что делать, если на человека давят две такие мощные организации?
Реакция Кэти была предсказуемой: изящный жест голой руки (ах, бросьте! не говорите глупости, сэр! какой ребенок? я вас люблю, как дай вам Бог любимым быть другой, элегантного, сильного и с чарующим пробором! зачем нам семья? какая скука!), белозубая улыбка (зубы Кэти были нашей общей гордостью, удивительно, что она не поручила мне их чистить, – так заботливо мы оба к ним относились), затем она перепорхнула на мои распахнутые колени (тут мне в голову пришла поэма из единственной строфы полузабытого мекленбургского поэта: “О, закрой свои бледные ноги!”, я не расхохотался лишь потому, что испугался растерять в смехе
Второй антракт пришлось смочить вином. Хотя лепету Кэти я совершенно не верил, меня согревала мысль, что она все же отвергла мое брачное предложение – никогда, никогда, никогда коммунары не будут рабами!
С Риммой этот больной вопрос мы решили проще: ехали на трамвае, увидели загс и зашли. Мы жили в другие времена и любили друг друга крепко (ах, Алекс, ты стареешь и слабеешь, ты стал сладко-сентиментальным, брат, скоро и менторствовать начнешь: мол, учитесь, молодые, берите пример с моей образцовой семейной жизни!), счастливые годы, веселые дни, как вешние воды… – и ничего не осталось, кроме слабых раздражающих воспоминаний.
В конце моего последнего мекленбургского визита Челюсть решил разрушить лед, уже несколько лет разделяющий кланы Капулетти и Монтекки, и пригласил нас домой в гости. Одевался я тщательно и решил придать себе богемный вид, повязав шею угольно-черным платком с искрой (его десять лет тому назад подарил один агент: снял, душка, и отдал, увидел, что вещь мне понравилась), который давно валялся где-то в моем гардеробе, но там его не оказалось, и я начал шарить по всем сусекам – событие экстраординарное, терпеть я не мог барахтаться в шмотках, никогда не помнил, где что лежит, а на Риммины шкафы смотрел с боязнью, знал, что они забиты барахлом, которое я привозил по ее заказам. Тут я нарушил традицию: очень хотелось потрясти Челюсть и его деревню – Большую Землю черным с искрой платком, обернутым вокруг шеи a la лорд Байрон, под клетчатым пиджаком с кожаными заплатами на локтях, криком моды, особенно вкупе с мышиного цвета фланелевыми штанами. И я зарылся во встроенный шкаф в коридоре, взрыхлил там все, но платка не обнаружил, зато налетел на пистолет-пулемет “венус”, о котором совершенно забыл, – блестящая штука длиною всего лишь в 38 сантиметров, калибр 5,6 мм, скорострельность – 5000 выстрелов в минуту. Купил я это чудо военной техники в Майами, штат Флорида, на случай революции (или контрреволюции) в Мекленбурге, когда озверевшие толпы начнут штурмовать комфортабельные дома для “белых”, вешать на фонарях номенклатурных дядей, а заодно и невинного агнца Алекса – кто будет разбираться, великий ли он разведчик или обыкновенный стукач, заложивший десятки невинных людей.
Впрочем, счастливая находка совершенно забытой вещи не остановила моих усилий, я рыл, как тот самый крот истории, воспетый моим соседом по Хемстеду на Хайгейтском кладбище, так и не дорывший ее до всемирной диктатуры пролетариата, и вдруг уткнулся в знакомый ларец, прикрытый коробками с туфлями, я открыл его и – о Боже!
Именно в этот момент возвратилась из цветочного магазина Римма и застыла на пороге, пораженная, если не убитая, кавардаком в апартаментах.
– Откуда у тебя такая груда бриллиантов?! – Я был поражен, и как тут не поразиться, если найден целый клад, целый ювелирный магазин – откуда свалились эти сокровища? Неужели это все наше? Полная чепуха! Я привозил ей, конечно, много, и тут покупали, но столько… нет!
– Что это ты надумал рыться в моих вещах? До сих пор это за тобой не наблюдалось!
– Неужели это все мы накопили? – Мне даже страшно стало: вдруг нагрянет сейчас Бритая Голова со взводом солдат и застанет меня над сундуком с золотом, словно Скупого рыцаря.
– Представь себе, все это мои драгоценности! – Меня резануло слово “мои”, хотя вдевать ее серьги в нос я не собирался. – Приходится продавать некоторые вещи, которые ты привозишь, ведь они все равно износятся или испортятся, а драгоценности всегда в цене… хороший вклад!