И аз воздам

Попова Надежда Александровна

— На что?

Помедлив, он вновь отошел к этажерке, взял с полки собрание романтических песен ушлого рыцаря и, раскрыв на произвольной странице, положил пухлый томик рядом с трудом фон Шпее. Плотные листы, не пожелав лежать, как было, сами собою перевернулись, оставшись раскрытыми там, где в прошивке блока был легкий дефект — торчащий наружу узелок, каковой не давал страницам сомкнуться.

— Разницу видишь? — продолжил Курт, кивком указав на книги. — Эту читали подряд, и даже если изредка выбирались для прочтения любимые песни — это делалось редко; страницы не «запомнили» какого-то положения, в каковом книгу держали долго. А здесь — здесь они зачитанные, я бы даже предположил — старательно разглаженные ладонью, дабы

лежали открытыми именно в этом месте.

— И, — осторожно уточнила Нессель, — что написано в этом месте?

— «В наши дни», — зачитал он вслух, — «не останется никого, независимо от пола, богатства, должности или сана, кто оставался бы в безопасности от подложного обвинения в колдовстве со стороны врага или клеветника»… Et cetera, et cetera. Если кратко — здесь довольно отвлеченные и пространные рассуждения о том, как сосуществуют люди, когда вокруг творится нечто, подобное описанному в этом труде. Показное благонравие, нарочитое благочестие…

— И страх, — тихо договорила Нессель; он кивнул, перелистнув оставшиеся страницы, и закрыл книгу:

— И недоверие, и двуличие, и порой это внешнее благочестие переходит в искреннюю, но извращенную веру, доходящую до фанатизма…

— Как у горожан с той девочкой на мосту?

— Мыслишь в верном направлении, — серьезно одобрил Курт, забрав книги со стола, возвратился к этажерке и водрузил их на место. — Да, все это очень похоже на то, что мы видим в Бамберге. Я уже не застал в сознательном возрасте тех времен, когда все описанное было не воспоминаниями и не свидетельствами давно живших очевидцев, а реальностью, но, сдается мне, именно так эта реальность и выглядела тогда. Хальс, поскольку был моим ровесником, этого, к слову, не застал тоже.

— И что все это значит? Почему он, по-твоему, так прицепился к этой книге?

— Быть может, хотел убедиться в том, что ему не мерещится возвращение к старым недобрым временам в одном отдельно взятом городе?.. Если это так — ergo, ни в каких неправомочных арестах и казнях он был не замешан. И если это так — на его месте даже я бы подал отчет руководству с описанием ситуации и недвусмысленным намеком на то, что пора бить тревогу. Мы слишком много сил положили на то, чтобы изменить отношение людей к Конгрегации, а тут все труды прахом.

— Почему «даже ты»?

— Ненавижу отчеты, — покривился Курт и, подумав, вздохнул: — Посему я, верней всего, просто поговорил бы с обером — лично, с глазу на глаз.

— И может быть, — предположила Нессель неуверенно, — он тоже так и сделал?

— Очень даже может быть, — недовольно согласился Курт. — Когда я просматривал отчеты Хальса, ничего подобного я там не нашел. Есть ведь еще и вероятность того, что все происходящее — результат его пусть не злонамеренных, но излишне ретивых действий, называемых простым словом «перестарался». Если вдруг он осознал, что поневоле стал причиной такой ситуации, и ужаснулся собственных деяний — он тем паче никому не сказал ни слова, в лучшем случае пытаясь найти выход и исправить положение самостоятельно.

— Знаешь, меня совсем не греет мысль оправдывать инквизиторов, — неохотно возразила Нессель, — но здесь ведь действительно что-то есть. Сеть — она ведь существует… И вокруг этого Всадника что-то непонятное… Я хочу сказать — может, он и не перестарался? Может, все те, кого здесь казнили, и правда что-то сделали?

— И поэтому тоже меня не удивляет, что в отчетах я ничего не нашел, — кивнул Курт. — И что точно следует сделать теперь, так это узнать как можно больше о скульптуре. Хоть что-то же должно быть известно об истории ее создания, о мастере… Хоть о чем-нибудь. Такая достопримечательность, реликвия — не бывает так, чтобы никто ничего не знал. Должно быть что-то или в клятвенной книге [74] , или в архивах собора, и если с ним связана какая-то легенда, хотя

бы байка, хотя бы слух — к этому стоит присмотреться.

74

Книга, содержащая перечень прав и свобод города, основных положений, а также важных событий, происходящих в городе. Книга хранилась «вечно и неприкосновенно».

— Как? И что ты будешь делать, если что-то узнаешь?

— Зависит от того, что именно я узнаю, — отозвался Курт. — Посмотрю по ситуации.

Нессель в ответ лишь вздохнула, ничего не сказав, и он продолжать тему не стал тоже, вернувшись к обследованию оставшихся книг на этажерке. На осмотр нетолстых томиков и комнаты ушло не более четверти часа с вполне предсказуемым результатом — никаких странных предметов, таинственных или откровенных записей, посланий или пометок обнаружено не было, и майстер инквизитор, мысленно помянув покойного нелестным словом, покинул жилище собрата по служению.

Напряжение, витавшее над улицами Бамберга, уже нельзя было не ощущать повсюду: кучки горожан, собравшиеся там и тут, стали больше, при этом немые и вовсе безлюдные, будто вымершие, улочки попадались все чаще. Ставни во многих домах были закрыты, несмотря на дневное время — то ли хозяева, включая женщин, ушли, то ли попросту заперлись внутри, предощущая неладное.

По мере приближения к ратуше группки бамбержцев походили уже на небольшие толпы, что подле самой ратуши сливались в единую массу, явно не дышащую дружелюбием по отношению к майстеру инквизитору и его спутнице, и то, что обошлось всего лишь невнятным раздраженным шепотом за спиною, а не чем-то серьезней, можно было считать воистину чудом. Единственным пустующим местом у местного aedificii administrationis urbis [75] был мост — тот самый, где всего несколько часов назад стояли люди плотной гурьбой; ошметки плоти, кровь и сукровица уже засохли, покрыв камни посеревшей от пыли коркой, и оставались на сапогах крупной сухой грязью. Нессель шла осторожно, чуть приподняв полы послушницкого платья, и вниз старалась не смотреть.

75

Здания городского управления (лат.).

Внутри ратуши царила тишина, первый этаж был совершенно безлюден, и можно было подумать, что все здание пусто и заброшено. Курт прошел на второй этаж, так и не повстречав никого — ни идущего из архива писаря, ни явившегося с докладом магистратского дознавателя, не слыша ни звука, кроме гулкого эха собственных шагов и шороха платья идущей следом ведьмы.

— Попрятались, — шепотом произнесла Нессель, когда он остановился, ища взглядом нужную дверь. — Как там, у епископа в крепости…

— Только тут боятся явно не меня, — недовольно отозвался Курт, зашагав к зале, где в прошлое свое посещение приюта законности беседовал с ратманами. — И совершенно напрасно, в чем я и намереваюсь их убедить.

Ведьма скосилась на него исподлобья не то с укоризной, не то настороженно, однако на сей раз промолчала, не став попрекать майстера инквизитора за недостаточную любовь к ближнему. Курт распахнул дверь сходу, не стуча, и прошел в залу, ни на миг не замявшись на пороге; Нессель вошла следом и, уже привычно отыскав взглядом свободный табурет у стены, прошла к нему и молча уселась под удивленно-напряженными взглядами присутствующих.

Присутствовали трое — уже знакомые Курту по прошлому посещению бюргермайстер Якоб Бём и ратманы Штефан Гертнер и Клаус Вальдфогель, каковой, помимо прочего, исполнял также и функции мирского дознавателя в Бамберге. Насколько смог оценить майстер инквизитор при общении с ним в доме убитого Мауса — исполнял неуклюже, но с величайшим рвением…