И был вечер, и было утро. Капля за каплей. Летят мои кони
Шрифт:
И уходит к старшему. Со шпалой.
3
Пытаюсь вспомнить, как "они" смотрели на нас. Пытаюсь - и не могу, и не знаю, зачем мне "их" взгляд сейчас, когда мое время капля за каплей истекает из меня.
Капля за каплей.
Но надо. Не мне- мне уже ничего не надо. Ничего. Но кто-то все равно останется. И будет жить. Будет. И если встретит такой взгляд, хоть когда-нибудь, хоть раз в жизни...
Какой - "такой взгляд"? Как смотрела на нас Маруся Ивановна? Нет, в ее глазах хоть что-то было. Что-то. А в "их" глазах ничего
Разве что у брюнета с алыми кубиками что-то вспыхнуло вроде блеска, когда он, обшаривая нас своей отсутствующей пустотой, задержался на Зине. Что-то нечеловеческое, но - живое. И Зина ощутила это нечеловечески живое, вздрогнула и - как всегда:
– Я!..
Мы привыкли, а он - про охотников и фазанов. И все его поняли, и все примолкли. Только когда машины уходят, увозя Семена Ивановича, Хавка подводит черту:
– На распыл нас.
И грязно, страшно ругается. Самым забористым блатным матом.
И опять все молчат, никто не осуждает ее и никто не рвется работать. Молча курим v костра. И опять Тайка не выдерживает:
– Почему это нас на распыл?
– Со страху,- невразумительно поясняет Хавка.
И никто не интересуется, почему страх, чей страх, откуда страх, только Тайка странно смотрит на меня. Всем ясно, потому что страхом переполнена вся жизнь. Он колышется вокруг всех и внутри каждого. Он подступает к горлу, не дает вздохнуть, мы булькаем, а не смеемся, от каждой мелочи, от каждого пустяка захлебываясь этим мутным бессознательным страхом.
Семен Иванович возвращается пешком. Не ругает нас за безделье, а садится у костра и закуривает. Мы молча смотрим на него, пауза длинна до бесконечности.
– Стрельбище здесь строят. Секретное.
– По мишеням, значит, в сумерках стреляют?
Опять всезнающая Хавка. Скалится черными гнилыми зубами. Семен Иванович погружен в тяжелые раздумья, продолжает, будто не слыша ее:
– Бревна затесывать я буду. А так по-старому, по два с половиной.- Он некоторое время молчит.- Завтра приступим к новой партии. Завтра с утра. Отдыхайте. Только... Туда не ходить. Даже не приближаться. Никоим разом. Все. К утру приеду.
Семен Иванович уезжает домой, Тайка увязывается с ним. Все куда-то разбредаются, Хавка решает поспать. А я тупо сижу у костра.
О чем я думал тогда? О ревущих в сумерках машинах? О разрозненных выстрелах, что порою приносит ветер? О появлении военных с отсутствующей пустотой во взглядах? Нет. Кажется, я думал о фазанах. Школьный способ запоминания порядка цветов радуги: красный, оранжевый, желтый, зеленый, голубой, синий, фиолетовый. "Каждый охотник желает знать, где сидит фазан". Но мне почему-то кажется, что "они" -? те, кто навещал нас - не нуждаются ни в какой радуге. Их устраивает один цвет: инфракрасный, не видимый нормальными людьми, но выжигающий их.
Зачем он сказал эту фразу? Показывал, что их учат не только стрелять,
Пока я терзаю себя этими размышлениями, костер окончательно замирает. Мне не хочется, чтобы он погас: все разошлись, а чувство одиночества можно согреть только огнем. Рядом заготовлен сушняк, но он вряд ли разгорится сразу. Я нехотя встаю и иду собирать сухой мох: его легко раздуть на подернутых пеплом углях. Поднимаюсь на взгорбок, где растут старые сосны. Здесь мы брали мох, когда конопатили просевший барак. И только я...
И вдруг слышу разговор. Рядом, за густым подлеском.
– ...перестала деток своих во сне видеть. С этой весны. Я уж и плакала, и себя кляла, и Бога молила, да понапрасну все.
– Поплачь, Зина. Поплачь.
– Ребеночка хочу. А как? Как? От сосен наших, что ли? Или в Смоленск отправиться? Будто за покупками?
– Не советчица я тебе, Зина.
– А в Смоленске что? Бегать по улицам и мужиков просить, что ли? Ну как еще, как? Нет у меня в нем знакомых, чужая я там. Как в пустыне. Как в пустыне, аж вою по ночам. Выйду во двор и вою, вою...
Стою, обмерев. Сердце стучит, как мотоциклетка: я понимаю Зину. Я тоже мучаюсь от бессонницы и готов выть по ночам. Нет, мне еще хуже: женщины кругом меня. И все они - все, без исключения - таинственны, могущественны и прекрасны.
– ...чего удумала? Удумала парнишку нашего в лес заманить. Я-баба, я двоих родила, я все знаю, и все по-моему было бы. Полмесяца с мечтой этой жила, а потом поняла: не могу. Молод он еще, не для меня. Разве что ради баловства. Так на это Тайка есть, она куда меня моложе...
Я гулко сглатываю комок пересохшим горлом. Я не могу больше. Так откровенно все, так просто, так рядом. Совсем рядом, только протяни руку.
Может, протянуть? И не страдать больше, не звенеть на рассветах, слушая, как тихо дышат женщины рядом.
– Не трогай мальчика, Зина. Он созреть должен. Созреть и влюбиться.
– Я подлая, Едена Алексеевна, подлая, но это поняла. Сама поняла и мечтать перестала. Знаешь, о ком думать начала? О Семене. Подло это, конечно, очень подло и очень бессовестно: у него жена, дети. Но мне ведь всего одну ночку от него надо. Ночку одну!..
Сдавленные воющие рыдания доносятся из-за кустов.
4
Что-то меняется во мне после подслушанного разговора. Что-то приходит в движение, заставляет по-другому смотреть и видеть, слушать и слышать. Скорлупа треснула, но цыпленок еще не вылез из нее. Он еще барахтается, силясь скинуть с себя последние заслоны и шагнуть в иную жизнь.
А она прежняя. От зари до зари звенят вилы, стучат топоры, извиваются ленты сосновой коры, разбрызгивая смолу. И опять резко пахнет бензином, которым женщины старательно протирают одежду, руки, волосы.