И был вечер, и было утро

Васильев Борис Львович

В то время как Крепость с карнавальным неистовством и весельем встречала свой смертный век, Пристенье пило, жрало и блудило с обычным внешним смирением, под сурдинку. Под сурдинку спалили у купца Ильи Фомича Конобоева баньку, под сурдинку свистнули у богатой старухи Дюжевой серебряный самовар, под сурдинку кому-то задрали юбчонку, кому-то набили физиономию, кого-то ограбили, а кого-то и пришили в глухом подвале ночлежного дома господина Мочульского. Все было тихо и пристойно, как у людей, не то что у этих, в Крепости, где, известное дело, все господа безбожники, смутьяны, студенты да охальники. Пристенье истово плевалось, истово крестилось, истово проклинало и неистово завидовало. Вот как обстояли дела, когда начался век.

Он ведь не в одни день начался и даже не в один год, потому что столетие — это все-таки ровно сто лет, это — этап, эпоха, как позднее выяснилось, а эпоха не может начаться точно с какого-то часа или с такого-то дня. Эпохе нужен разбег, чтобы в конце этого почти незаметного для современников разбега превратиться в иное качество, в точку отсчета, в дату, которую будут зубрить ученики. Ни бурская война с героем Сергеем Петровичем, ни появление Розы Треф, ни даже феерическое открытие «Дилижанса» так и не стали исторической вехой, да и не могли ею стать. Век грядущий оказался веком ошеломительным, веком потрясений и ураганов, каких еще не знала история, и город Ярославль ощутил начало этой эпохи, первое горячее дыхание нового столетия лишь на четвертом календарном году существования века как понятия временного.

Но ведь начал-то я с рассказа о традиционной крещенской драке. И хотя не стремлюсь я ни к сюжету, ни даже к последовательности, я не могу не продолжить истории о последнем кулачном побоище между Успенкой и Пристеньем на глазах любителей (а любительниц— в особенности) из самой Крепости. Первую ледовую битву нового столетия испортил, если помните, Бориска Прибытков своим нырянием из проруби в прорубь в красных кальсонах, после чего стороны тузили друг друга в некотором изумлении без должного азарта и даже как бы и без удовольствия. Второе Крещение совпало с триумфом бурского волонтёра Сергея Петровича, третье скисло еще по какой-то причине, и застоявшиеся бойцы точили кулаки… можно так сказать? а что с ними делают, готовясь к бою? смазывают, что ли?.. в ожидании очередного Крещения моля бога, чтоб хоть на этот раз никто не помешал подраться от души.

Все было, как и тысячу лет назад. Святые отцы поколдовали у проруби, окропили начальство и окрестности и удалились с должной степенностью; успенский дурачок Филя Кубырь бултыхнулся в привычную купель, выскочил на лед и, вереща на все жертвенные рубли, побежал в свою баньку; публика поулюлюкала, посмеялась, и стенка начала медленно сближаться со стенкой, выталкивая вперед застрельщиков, чтобы взъяриться и довести себя до кондиционной злости, пока подойдут и рассядутся важные и невозмутимые выборные судьи.

— Эй, смазные рожи, кто кулака спрашивал?

— Эй, синебрюхие, когда последний раз у Бога прощенья просили?

— Бей своих, Пристенье, — чужие бояться будут!

— Будет вам сегодня, успенцы, пирог во весь бок!

Это — начало, запев: в нем обычно пробовали силы свеженькие, впервые вышедшие на крещенский лед. Опытные ждали, когда же начнут злиться, а именитые бойцы в перебранках участия вообще не принимали. Негромко пересмеивались друг с другом и ждали своего часа. А горлохваты тем временем продолжали накалять атмосферу:

— Ух, и пришла мне охота съездить в Харьковскую губернию, в город Рыльск, в Мордасовский уезд!

— Сальну рожу растворожу, зубы на зубы помножу!

— Сам из рубахи вылезу, а тебя из порток вытряхну!

— Я свищу да верещу, а обиды не спущу!

— Наткнись, Успенка, на мой кулак рылом!

— Бей, но гляди, что ждет впереди! Да держись за небось, покуда не сорвалось!

— Говорят, ваши только летом да на печи со страху не дрожат?

— Братцы, чем зря ругаться, не лучше ли подраться?

Так и шел пустой этот перебрех («Ну что за праздники без дразников?» — как говаривали на Успенке), покуда не появлялись судьи. Не обращая внимания на зубоскалов, гомон, хохот и выкрики — матерщина воспрещалась категорически

под страхом дисквалификации до конца жизни! — степенно кланялись друг другу, неторопливо, чинно жали руки и усаживались на скамьи, которые подыскивали старательные парнишки. Усмехались в бороды, шутили, поглядывали на бойцов, поскольку и сами бывали когда-то и драчунами, и брехунами.

— Как жизнь на Успенке, господа мастера?

— Говорят, кто много дерется, тот смирно живет.

— Твоя правда, Данила Прохорыч.

— А я уж и не драться — мне бы судить да мировую запить.

— Хитёр ты, Степан Фролович.

— Хитёр бобер, да шуба его подвела…

— Ну, господа судьи, не застыли бы бойцы на холоду?

— С богом, Пристенье!

— В добрый час, Успенка!

— Ломи-и!..

— Не выдавай!..

И шла Успенка на Пристенье, а Пристенье на Успенку, заранее, еще во время переругивания, — для чего, собственно, таковое и было заведено, подбирая себе соперника по силам и злости. Били, не шутили, вполне серьезно били да и целили, куда следует, но в этой схватке, как правило, не было ни злобы, ни ненависти. Были азарт, спортивная злость, упорство и та лихость, за которую так любили прославчане эту битву на льду. Молодецкая удаль людей бесхитростных, отходчивых, выходивших на бой без камня за пазухой и без желания мстить, но самолюбиво — хоть морда в крови, да сам не побит! — не уступавших ни шагу. В схватке можно и нужно было помогать товарищу, коли ему приходилось туго, но помогать открыто, взяв на себя его противника и тем самым давая ему возможность либо передохнуть, либо сменить врага по силенкам. Если же кто нарушал эти неписаные рыцарские правила, нападал на неприятеля при численном превосходстве (двое на одного!) или бил сзади, над дерущимися вырастал молчаливый Теппо Раасеккола, и бойцы обмирали:

— Братцы, Стёпа кого-го заприметил…

— Погоди, Пристенье, отмахиваться, дай судье пройти!..

В этот раз, однако, Теппо долго сидел бел дела: обе стороны бились упорно, жестоко, кроваво, но — в рамках правил. Даже друг дружку, случалось, останавливали:

— Пособи, Успенка, Федьку вытащить, ужо потом додерёмся.

Вытаскивали павшего Федьку, передавали добровольным санитаркам, а потом возвращались — и додирались. Но, несмотря на славное начало, несмотря на рыцарство соперников, восторг зрителей и одобрение судей, тот годок, то Крещение не обошлось без неожиданного, чрезвычайного даже для таких молодецких состязаний происшествия. Настолько дикого, настолько необычного, что оно потребовало не просто немедленного прекращения битвы, но и вмешательства полиции. В первый и последний раз: больше Успенка и Пристенье никогда ужене выходили на крещенский лед.

Признанным вожаком успенских кулачных бойцов был Коля Третьяк — краса и гордость Успенки, предмет воздыханий бессчетного числа как девиц, так и вдовиц с молодицами. Сильный, удачливый, веселый, работящий парень, державшийся ровно и приветливо со всеми, преданно — с Успенкой, независимо — с Крепостью, почему все его и любили, — даже Пристенье. Известно было (бабка Монеиха расстаралась) о столкновении Коли с Изотом-племянником при заклании кабана, но в той крещенской схватке Изот не участвовал, а Коля привычно и азартно вел своих в бой, и пристенковцы приседали (если не падали) от его ударов.

— Молодец, Коля! — подбадривал бывший студент и волонтер Сергей Петрович, демократично наблюдавший побоище не с крепостной стены, а в непосредственной близости с извозчичьих саней. — У тебя удачен хук с правой: готовь удар заранее и не спеши его использовать.

— Науськиваете? — насмешливо осведомился третий герой Прославля Бориска Прибытков, никогда не принимавший участия в коллективных потасовках из принципиальных соображений. — Ату его, ату? Очень барственно, знаете.

— Да оставьте! — с неудовольствием отмахнулся Белобрыков. — Это есть вид спорта, здоровое народное увлечение.