И быть роду Рюриковичей
Шрифт:
— Славная дочь у тебя, боярин Путша, и обличья прекрасного, и чести.
— Ты к чему это, великий князь, клонишь?
— Хочу просить тебя, боярин: не держи зла на десятника Ивашку, он тебе челом ударит, станет просить Зорьку твою в жёны.
Насупился Путша:
— Ты-то, князь великий, почто в заступниках ходишь?
— Ивашка — гридень добрый и моей заступы достоин. Он честен и рода доброго. Отец его Доброгост — новгородский староста кончанский. Не гони десятника, боярин, а коль Зорька не против, не возражай. И я тебя о том прошу.
Задумался Путша, долго молчал, наконец рукой махнул:
— Познаться
Зимой по воскресным дням в Киеве на торжище, что на Подоле, широкий своз. Спозаранку открываются все ворота, и скрипит на накатанной дороге санный полоз. Из сел и ближних погостов везут зерно и крупу, связки лука и капусту квашеную, сало вепря и мясо, птицу живую и битую, рыбу свежую и солёную, копчёности всякие, мёд и кожи, корма для скота и всё, что есть у смерда. На широких санях, розвальнях, доставляют в город душистое сено, гонят скот. Ревёт и шумит торжище киевское даже в снежную, морозную зиму. Всё, как в летнюю пору, разве только нет гостей заморских, когда торжище ко всему делается разноязыким, горластым.
Олег на него выходил редко: здесь гнусавили нищие и бродили угрюмые волхвы. Едва они появлялись на торжище, как умолкали скоморохи и скрывались в толпе плясуны. Волхвы изгоняли неугодную Перуну ересь. Они не ведали пощады. Олег видел, как они, кликушествуя, забили насмерть тяжёлыми посохами скомороха, и князь не посмел за него вступиться, дабы не вызвать гнев волхвов.
Олег спрашивал себя: зачем Перуну такие жертвы? Разве веселье человеку не в радость? Если в радость, то почему от этого надо отказываться? Князь не помнил, чтобы викинги в угоду Вотану лишали себя веселья. Даже на тризне они пили и пели, старались меньше грустить, помня, что викинг ушёл в мир иной, в мир довольства и сладостных утех, где нет забот и печалей.
Иногда Олег бранил себя, что принял веру русичей, ему чудилось, Вотан в гневе на него за то, но тут же князь спрашивал себя и бога норманнов: а мог ли он, Олег, живя среди русичей, оставаться в вере варяжской?
И отвечал: нет, для них, русичей, он был бы варягом, неугодным волхвам, на него в любой час можно было поднять народ. Ведь случилось же такое с Евсеем!
Весной купец уплыл в Царьград, а накануне побывал у Олега, молвил, что, коли удастся, хотел бы повидать земли на Востоке, где ковры ткут и шелка производят, торг с их гостями завести. И ещё сказывал, что лета на три Киев покидает...
А в январе-сечене прибежал Ивашка с известием:
— Волхвы народ на Евсея подняли, дом разоряют!
Благо, самого Евсея уже не было в Киеве, а то убили бы.
Поспешил Олег, да поздно: порушили купеческое подворье. А вся вина Евсея в том, что веру греческую принял, от Перуна отрёкся. Так могло случиться и с князем киевским, не явись он на капище и не поклонись Перуну...
По всему выходило, не мог он, Олег, князь русичей, поступить по-иному, коли решился жить на Руси.
Зима на вторую половину перевалила, в самой силе хватали морозы, и нередко от них трещали деревья.
Как-то на целую неделю задержался Олег в Предславине. Забыв о делах княжеских, с началом дня выбегал во двор, до утренней трапезы колол в своё удовольствие дрова, а если случались
А то вдруг развеселится и встречную холопку в снегу искупает, да ещё и лицо натрёт до покраснения.
Лада довольна: в такую пору князь и телом и душой молодел. Правда, случались подобные недели у Олега слишком редко, да и то в зимнюю пору, когда ни печенеги, ни хазары Киевской Руси не грозили.
Как-то в один из таких приездов Лада сказала Олегу:
— В прошлый раз приметила я, княжич Игорь с Дубравой, рабыней из ткачих, миловался.
Олег рассмеялся:
— Дело отроческое. Аль князьям славянским когда возбранялось наложниц иметь?
— Я не о том, князь, — нахмурилась Лада. — Не хотелось бы мне, чтоб до женитьбы княжича, раньше времени бегали по двору и хоромам княжеским Рюриковичи от холопок либо рабынь. Дабы никто не посмел по прошествии многих лет перстом в них тыкать и зло ронять: эвон князь-робичич [100] .
100
Князь-робичич — князь, рождённый от рабыни.
— Может, и правда твоя, княгиня. Сегодня же велю Игорю: пусть налаживается за невестой в Плесков ехать...
К исходу зимы собрали санный поезд к плесковичам. Готовились основательно, киевский князь Олег отправлял к плесковскому князю молодого князя Игоря, наказывал:
— У Войтеха дочь и лицом красна, и умом славна. Ворочайся с женой, и тем союзом Плесков заодно с Киевом будет. От того Руси польза великая. Плесков на западе щитом её станет!
Погрузили богатые подарки, а ещё вено — выкуп за невесту да продовольствие и всякое добро, без которого дальняя дорога невозможна.
Игорь худ, ростом чуть ниже Олега, широкоплеч и смугл, с лицом круглым и жидкими светлыми усами.
Он суетился, самолично проверял, всё ли уложили в сани. Ему помогал Свенельд. Вместе с Игорем он обучился грамоте, осилил цифирную премудрость, а от Ратибора познал воинское искусство.
— Быть тебе, Свенельд, воеводой у князя Игоря, — предрекал Олег.
Уезжал Игорь до будущей зимы. За молодого князя Олег был спокоен: разумен и надежда есть, что от него пойдёт род Рюриковичей на Руси...
Выехали в феврале-бокогрее, когда зима, будто проверяя смерда, посылает ему десяток-полтора тёплых дней.
Сани за санями спустились с Горы, направились к выезду из города. На улицах мальчишки в снежки играли, приплясывали, пели:
Пришёл месяц бокогрей, Землю-матушку не грел — Бок корове обогрел, И корове, и коню, И седому старику Морозу Морозычу...Миновав распахнутые северные ворота, весело покатили дорогой на Смоленск. Полсотни верхоконных охраняли поезд, а старшим над гриднями Ивашка. Не хотел он покидать Киев на столь долгое время: ведь месяц, как женился. Расставались — Зорька расплакалась, а Путша говорил: