И эхо летит по горам

Хоссейни Халед

Почему?

Они его по какой-то причине распаляют.

После обеда мы втроем идем гулять. Ради них обоих — ненадолго: баба довольно быстро устает, а у Пари артрит. У бабы в глазах осмотрительность, семенит он по тротуару между мной и Пари сторожко, на нем старая кепка-восьмиклинка, кофта, туфли на шерстяной подкладке. В квартале от нас есть школа с неухоженным футбольным полем, а за ним — маленькая детская площадка, туда я часто и вожу бабу. Там всегда прохлаждается одна-другая

молодая мамаша с коляской, какой-нибудь ребенок возится в песочнице, время от времени прогуливает уроки парочка юнцов — качаются на качелях или курят. Они редко смотрят на бабу — подростки, — а если и взглядывают, то с холодным безразличием или даже с легким презрением, будто мой отец лучше бы не позволял себе старение и умирание.

Однажды я прерываю расшифровку, прихожу на кухню долить себе кофе и вижу, как они вдвоем смотрят кино. Баба в кресле, туфли торчат из-под пледа, голова склонена вперед, рот чуть приоткрыт, свел брови — то ли от сосредоточенности, то ли от растерянности. Пари сидит рядом, скрестив щиколотки, руки сложены на коленях.

— Это кто? — спрашивает баба.

— Это Латика.

— Кто?

— Латика, малышка из трущоб. Которая не смогла забраться в поезд.

— Какая-то она не маленькая.

— Да, но уже много лет прошло, — говорит Пари. — Она теперь старше, понимаешь?

За неделю до этого, на детской площадке, где мы втроем устроились на парковой скамейке, Пари сказала: Абдулла, а помнишь, когда ты был маленький, у тебя была сестричка?

Она едва успела договорить, как баба заплакал. Пари прижала его голову к своей груди и все приговаривала: Прости, прости, — испуганно, утирая ему щеки, но отец все рыдал, да так сильно, что начал задыхаться.

— А это кто, ты знаешь, Абдулла?

Баба хмыкает.

— Это Джамал. Мальчишка из телевикторины.

— А вот и нет, — возражает баба грубо.

— Разве нет?

— Он чай подает!

— Да, но это было — как это сказать? — в прошлом. До этого. Это…

Воспоминание, — говорю я одними губами себе в чашку.

— Телевикторина — это сейчас, Абдулла. А когда он чай подавал, то было давно.

Баба смаргивает без всякого выражения. На экране Джамал и Салим сидят на небоскребе в Мумбаи, болтают ногами.

Пари смотрит на него, будто ожидая, что вот сейчас что-то откроется его глазам.

— Можно я спрошу, Абдулла, — говорит она. — Если ты однажды выиграешь миллион долларов, что будешь делать?

Баба гримасничает, возится в кресле, потягивается.

— Вот я знаю, что буду делать, — говорит Пари.

Баба смотрит на нее пустыми глазами.

— Если выиграю миллион долларов, куплю дом на этой улице. И тогда мы с тобой будем соседями, и я каждый день стану приходить сюда, и мы будем вместе смотреть телевизор.

Баба улыбается.

Но проходит несколько минут после того, как я возвращаюсь к себе,

надеваю наушники и начинаю печатать, как раздается какой-то грохот, что-то бьется, баба вопит на фарси. Вырываю наушники из ушей, несусь в кухню. Вижу у стены рядом с микроволновкой сжавшуюся Пари, руками прикрывает шею, а баба с бешеными глазами тыкает ей в плечо тростью. Осколки стекла от разбитого стакана блестят под ногами.

— Выгони ее! — орет баба, завидев меня. — Прогони эту женщину из моего дома!

— Баба!

Пари вся побледнела. В глазах слезы.

— Опусти трость, баба, ради Господа! И ни шагу. Порежешься.

Я выдираю у него трость, но без боя он ее не сдал.

— Выгони эту женщину! Она воровка!

— Что он говорит? — спрашивает Пари с отчаянием.

— Она украла мои таблетки!

— Это ее таблетки, баба, — говорю я. Опускаю ему руку на плечо, вывожу из кухни. Он дрожит под моей ладонью. Мы проходим мимо Пари, и он чуть не кидается на нее вновь, приходится его держать.

— Ладно, хватит уже, баба. Это ее таблетки, а не твои. Она принимает лекарство от болезни рук.

По пути к креслу хватаю какой-то каталог с кофейного столика.

— Я не доверяю этой женщине, — говорит баба, падая в кресло. — Ты-то не знаешь. А я знаю. Я сразу вора вижу! — Он отдувается, вырывает каталог у меня из рук, начинает остервенело листать его. Потом шлепает им по коленям и взглядывает на меня, вскинув брови. — И чертова врушка к тому же. Ты знаешь, что она мне сказала, эта женщина? Знаешь что? Что она была моей сестрой! Моей сестрой! Вот погоди, еще Султана узнает.

— Хорошо, баба. Вместе ей расскажем.

— Сумасшедшая.

— Мы скажем маме, а потом все втроем засмеем эту сумасшедшую, прогоним прочь. А теперь давай-ка отдохни, баба. Все в порядке. Давай.

Я включаю «Канал погоды», сажусь рядом, глажу по плечу, пока он не перестает дрожать и дыхание у него не замедляется. Через пять минут, не больше, он уже спит.

В кухне Пари сидит на полу, опершись спиной о посудомойку. Потрясенная. Промокает глаза бумажной салфеткой.

— Как же я виновата, — говорит она. — Как неосмотрительно.

— Все нормально, — говорю, доставая из-под раковины веник и совок. Нахожу маленькие оранжевые и розовые таблетки, рассыпанные по полу вперемешку с битым стеклом. Поднимаю их по одной, а стекло сметаю с линолеума.

— Je suis une imb'ecile [20] . Я так хотела ему сказать. Показалось, может, если правду… Не знаю, о чем я вообще думала.

Высыпаю битое стекло в мусорное ведро. Встаю на колени, поправляю воротник ее рубашки, проверяю плечо, куда баба ее ударил.

20

Я идиотка (фр.)