И грянул гром… (Том 4-й дополнительный)
Шрифт:
Макгвайр стоял рядом, глядя с подозрением на тело и источал запах нескольких недавно выпитых кружек пива.
Рокуэлл внимательно слушал.
— Перевозка в машине «Скорой помощи», должно быть, растрясла его. Нет смысла пробовать… Рокуэлл вскрикнул. Тяжело и неуклюже Макгвайр придвинулся к нему…
— В чем дело?
— В чем? — глаза Рокуэлла отражали отчаяние Он сжал руку в кулак. — Смит умирает!
— Откуда ты знаешь? Хартли говорил, что Смит притворяется. Он снова обманул тебя…
— Нет! — Рокуэлл неистово работал над телом вводя лекарства и ругаясь во весь голос. Любые лекарства. Все лекарства. После всего, что произошло, невозможно
Рокуэлл пытался сохранять спокойствие. Болезнь Смита заключалась в нем самом. Обычное лечение на него не действовало. Что же теперь? Что?
Рокуэлл смотрел перед собой. Солнечный свет блестел на твердой чешуе Смита. Горячий солнечный свет. Солнце. Пока Рокуэлл наблюдал, набежали тучи и заслонили солнце. В комнате стемнело. Тело Смита вздрогнуло и погрузилось в тишину. Вулканический прилив прекратился.
— Макгвайр! Опусти шторы! Быстрее, пока солнце не вернулось!
Макгвайр повиновался. Сердцебиение Смита замедлилось и снова стало вялым и редким.
— Солнечный свет вреден Смиту. Он что-то нарушает. Я не знаю, что или почему, но он вреден. — Рокуэлл расслабился. — Господи, мне бы не хотелось терять Смита. Ни за что! Он не такой, как все, существующий по своим законам, делающий то, что люди никогда не делали. Знаешь что, Мэрфи?
— Что?
— Смит не в агонии. И он не умирает. Ему не было. бы лучше быть мертвым, неважно, что говорит по этому поводу Хартли. Прошлой ночью, когда я устраивал Смита на носилках, готовя его к перевозке в санаторий, я неожиданно осознал, что Смит любит меня.
— Ха! Сначала Хартли, теперь ты. Смит, что… сам сказал тебе это?
— Он не говорил мне. Но он не без сознания под всей этой твердой кожей. Он сознает. Да, именно, он сознает.
— Просто и ясно — он окаменевает. Он умрет. Он не питался уже несколько недель. Так сказал Хартли. Хартли питал его внутривенными вливаниями, пока кожа не стала настолько жесткой, что игла не могла ее проколоть.
Дверь медленно, с жалобным скрипом отворилась. Рокуэлл вздрогнул. На пороге стоял Хартли. Его острое лицо было не таким напряженным после нескольких часов сна, но серые глаза по-прежнему смотрели враждебно и с горечью.
— Если вы уйдете из комнаты, — сказал он спокойным голосом, — я уничтожу Смита за несколько секунд. Ну?!!
— Не двигайся с места, — чувствуя нарастающее раздражение, Рокуэлл подошел к Хартли. — В каждый твой приход тебя придется обыскивать. Честно говоря, к не доверяю тебе, — Оружия не оказалось.
— Почему ты мне ничего не сказал о солнечном свете?
— Что? — медленно произнес Хартли. — О да. Я забыл. Я пытался передвинуть Смита несколько недель назад. Солнечный свет попал на пего, и он начал на самом деле умирать. Естественно, больше я его не трогал. Похоже, что Смят смутно сознавал, что его ожидает. Может быть, даже планировал, я не уверен. Когда он еще мог говорить и жадно все поедать до того, как его тело полностью затвердело, он предупреждал меня не двигать его э течение двенадцати недель. Говорил, что не любит солнце. Говорил, что это все испортят. Я думал, что он шутит. Оказалось, нет. Он ел как животное, голодное, дикое животное, впал в коматозное состояние, и вот вам результат. — Хартли тихо выругался. — Я скорее рассчитывал, что вы продержите его на солнце достаточно долго, чтобы нечаянно его убить.
Макгвайр
— Послушай, а что, если мы подцепим от Смита эту болезнь?
Хартли взглянул на тело, его зрачки сузились.
— Смит не болен. Неужели вы не замечаете вырождение? Это как рак. Вы не заражаетесь им, вы наследуете тенденцию. Я начал бояться и ненавидеть Смита только неделю назад, когда обнаружил, что он существует, дышит и процветает с запечатанным ртом и ноздрями. Этого не может быть. Этого не должно быть.
Макгвайр проговорил с дрожью в голосе:
— Что, если ты, и я, и Рокуэлл — все станем зелеными и чума охватит всю страну, что тогда?
— Тогда, — ответил Рокуэлл, — если я ошибаюсь, что вполне возможно, я умру. Но это их в малейшей степени меня не волнует.
Он повернулся к Смиту и продолжил свою работу.
Колокол. Еще колокол. Два колокола, два колокола. Дюжина колоколов, сто колоколов. Десять тысяч и миллион лязгающих, стучащих, грохочущих металлом колоколов. Родившиеся мгновенно и одновременно в тишине, вопящие, визжащие, ранящие, бьющие по ушам эхом! Звенящие, поющие громкими и тихими, низкими и высокими голосами
Из-за всего этого колокольного звона Смит не мог сразу сообразить, где он находится. Он знал, что не сможет смотреть, потому что его веки были плотно прижаты; знал, что не может говорить, потому что его губы срослись. Его уши были тесно зажаты, но тем не менее колокола колотили вовсю.
Он не мог видеть, хотя нет, он мог, мог, и это было как будто внутри маленькой темной красной пещеры, как если бы его глаза были повернуты внутрь его головы.
Затем Смит попробовал пошевелить языком, я неожиданно, пытаясь вскрикнуть, он осознал, что у него пропал язык. Нет языка. Странно. Почему? Смит попытался остановить колокола. Они утихли, наградив его тишиной, окутавшей его холодным одеялом. Что-то происходило. Определенно происходило. Смит попытался шевельнуть пальцем, но он ему не повиновался. Руки, ноги, голова, туловище — ничто не двигалось. Секундой позже пришло ужасное открытие, что он больше не дышит, по крайней мере при помощи легких.
— Потому что у меня нет легких! — вскрякнул он, но вскрикнул внутренне, про себя, и крик этот обволокло темным красным потоком, который поглотил, растворил в себе и унес этот крик, принеся Смиту облегчение и спокойствие.
«Я не боюсь, — думал он. — Я осознал это и не понимаю почему. Я понимаю, что мне не страшно, но не знаю причины этого.
Без языка, без носа, без легких. Но, наверное, позже они появятся. Да, конечно, появятся. Ведь что-то происходит».
Через поры его отвердевшего тела проникал воздух, пропитывая, как дождь, каждую часть его тела, вдыхая в него жизнь. Дыхание через миллионы жаберных пластинок, вдыхание кислорода, азота, водорода и двуокиси углерода и усвоение всего этого. Удивительно. Билось ли еще его сердце?
О да, оно билось. Медленно, медленно, медленно. Неясный красный шорох, поток, река, вздымающаяся вокруг него, медленно, медленнее, еще медленнее. Как хорошо! Как легко!
Дни слагались в недели, и картина становилась яснее. Помогал Макгвайр. Отставной хирург, он был секретарем Рокуэлла в течение нескольких лет. Не слишком много помощи, но хороший компаньон.
Рокуэлл заметил, что Макгвайр много, нервно и грубовато шутил по поводу Смита, стараясь сохранить спокойствие. Однако как-то он прекратил это, поразмыслил и медленно проговорил: