И грянул гром, услышь крик мой…

Мой отец был прекрасным рассказчиком. Он умел так преподнести какую-нибудь забавную старинную историю, что я покатывалась со смеху, а по щекам текли счастливые слезы. Но от иного его правдивого рассказа меня бросало в дрожь, и я испытывала благодарность судьбе, что сама нахожусь в тепле и безопасности. В его рассказах были и красота, и сострадание, и сладкие мечты, все в них вставало как живое – и характеры, и диалог. Его память хранила в мельчайших подробностях события десяти-сорокалетней давности, а то и более ранние, словно они случились только вчера.

У горящего очага нашего дома на Севере и в доме на

Юге, где я родилась, я познакомилась с историей моего народа, не записанной в книгах, а той, которая передавалась из уст в уста, от поколения к поколению на ступенях крыльца, освещенного луной, или возле затухающего огня в доме из одной комнаты; с историей наших прародителей, с историей рабства и с событиями после освобождения из рабства; я узнала о тех, кто еще не обрел свободу, однако духом никогда не был рабом. Рассказы моего отца научили меня уважать наше прошлое, традиции нашего народа и себя самое. Но не только. От отца моего, который был поистине Человеком, я узнала много больше. Потому что он был одарен особой милостью, которая позволяла ему возвышаться над людьми. Он был человек мягкий, но умел стоять на своем, никогда не отступал от своих принципов и обладал удивительной внутренней силой, которая поддерживала не только мою сестру, меня и наших близких, но и всех, кто искал у него совета, полагался на его мудрость.

Он был сложной натурой, что, однако, не помешало ему научить меня многим простейшим вещам, важным для каждого ребенка: как скакать верхом на лошади и кататься на коньках; как пускать мыльные пузыри и каким узлом, как крепить бумажного змея, чтобы он выдержал натиск мартовских ветров; как купать нашу огромную преданную дворнягу по кличке Крошка. Со временем он научил меня и более сложным вещам. Он научил меня разбираться в самой себе и в жизни. Научил меня надеяться и мечтать. И еще научил любви к слову. Без его науки, без его слов мои слова не родились бы.

Мой отец умер на прошлой неделе. Его рассказы, как умел рассказывать их только он, умерли вместе с ним. Но его призыв к радости и веселью, та уверенность, которую он вселял в других, его принципы и неизменная мудрость живы, они продолжают жить в тех, кто хорошо знал и любил его. Они живут и на страницах этого повествования, они – их ведущая сила и вдохновение.

– Малыш, а поскорей ты не можешь? Ну что ты там мешкаешь? Мы же из-за тебя опоздаем.

Ноль внимания. Мой младший братишка пропустил мои слова мимо ушей. Он весь был сосредоточен на пыльной дороге и только крепче прижал к себе тетрадь в газетной обертке и консервную банку с завтраком из кукурузной лепешки и сосисок. Он порядочно отстал от меня и других наших братьев – Стейси и Кристофера-Джона, потому что шел, высоко задирая ноги и осторожно опуская их, стараясь не поднимать слишком большие клубы рыжей миссисипской пыли, которая садилась потом на его начищенные черные ботинки и отвороты вельветовых брюк. Завзятый чистюля, наш шестилетний Малыш вообще не терпел на своих вещах грязи, дырок или хотя бы пятнышка. Сегодняшний день не был исключением.

– Ты еле ползешь, мы из-за этого опоздаем, и мама на тебя рассердится, – попробовала я припугнуть его, дергая себя за высокий воротник выходного платья, которое мама заставила меня надеть по случаю первого дня школьных занятий, будто это и впрямь было ух какое важное событие. Лично я считала, спасибо еще, что мы вообще идем в школу в такое по-августовски яркое октябрьское утро, которое гораздо больше подходит, чтобы бегать по прохладным лесным

тропинкам и шлепать босыми ногами по лесному озеру. Кристофер-Джон и Стейси тоже не были в восторге, что им пришлось как следует одеваться и идти на занятия. Один Малыш, который только начинал свою школьную карьеру, был доволен и тем и другим.

– Хотите, сами идите скорей и пачкайтесь на здоровье, – сказал он, продолжая тщательно следить за каждым своим шагом. – А я хочу прийти чистым.

– Вот мама прочистит тебе мозги, если ты опоздаешь, – пригрозила я.

– Да оставь ты его в покое, Кэсси, – хмурясь, остановил меня Стейси, сердито вздымая дорожную пыль.

– А что такого я сказала, я только…

Свирепым взглядом Стейси заставил меня замолчать. В последнее время у него вообще было плохое настроение, он чуть что лез в бутылку. Если бы я не знала причины, я бы и не вспомнила, что он в свои двенадцать лет – старший среди нас и что я обещала маме прийти в школу не запачкавшись, в пристойном виде.

– Сам отстань, – буркнула я, однако не удержалась от дальнейших замечаний: – Я не виновата, что ты угодил в мамин класс на этот год.

Стейси еще больше насупился, стиснул кулаки, сунул руки в карманы, но не сказал ни слова.

Кристофер-Джон, шедший между мной и Стейси, с тревогой поглядел на нас, но вмешиваться не стал. Этот семилетний толстяк-коротышка терпеть не мог неприятностей и старался со всеми ладить. Правда, он всегда чувствовал настроение других и теперь, передвинув ручку своей коробки с завтраком повыше на кисть правой руки и переложив испачканную тетрадь из левой руки под мышку, тоже сунул освободившиеся руки в карманы и попытался изобразить на своем лице одновременно и уныние Стейси, и мое раздражение. Однако уже вскоре он, наверное, забыл, что должен представляться обиженным и недовольным, и начал весело насвистывать. Надолго ничто не могло вывести Кристофера-Джона из радужного настроения, даже мысль о школе.

Я опять рванула себя за воротник и загребла ногами дорожную пыль, чтобы она рыжими песчаными хлопьями, словно снег, опустилась на мои носки и башмаки. Платье мне было ненавистно. И башмаки тоже.

Платье мешало двигаться, а в башмаках мои ноги, привыкшие ощущать свободу и живое тепло земли, были скованы, точно в колодках.

– Кэсси, перестань! – осадил меня Стейси, когда тучи пыли вихрем закружились над моими ногами.

Я вскинулась было возражать. Кристофер-Джон от волнения засвистел пронзительно резко, и я скрепя сердце утихомирилась. Дальше уже я тащилась, храня мрачное молчание, братья мои тоже постепенно успокоились.

Перед нами, точно ленивая красная змея, вилась узкая, пятнистая от солнечных бликов дорога, разделявшая высокую стену леса из притихших старых деревьев, стоявших по левую руку, от хлопкового поля по правую, с торчащими густой чащей зелеными и багровыми стеблями.

Вдоль тучного поля, протянувшегося на восток с четверть мили [1] до встречи с зеленым пастбищем на косогоре, что означало конец наших семейных четырехсот акров [2] , бежала изгородь из колючей проволоки.