И лун медлительных поток...
Шрифт:
Нет, евринцы жили иначе, другим законом и порядком. Были у них олени, немного, совсем немного: у Лозьвиных — десять, вот сколько пальцев на руках, у Кентиных — семь, ну, у того-другого — два-три. Держали их в загородке, возле юрты, кормились олени в лесу, ходили по лесным полянам, побрякивая боталом. Не ради мяса, не ради шкуры держали оленей, не для быстрой езды — на легких нартах или вьюком ходили с оленем на охоту в те урманы, куда не пройдет конь. Да если и пройдет, чем там кормить коня зимой, он мох не ест, он кору не грызет, он конь, а не лось тебе какой. Эх да и кони в Евре! Злые, вороные, ястребиное крыло!
— Откуда конь?! — спрашивал Максим Картин у стариков, что выбирали себе покойное место у костра под кедром. — Откуда у нас конь?!
А старики лишь
— Конь-то?! Да он сроду у нас был. Что конь, что собака, — отвечали старики. — Как дите ты, Максим, а уже пять десятков зим живешь. Зачем знать тебе, откуда конь у нас?
— Идола, поди, хочет сотворить, — усмехнулся старый Кентин. — Да, видать, не знает: жеребца или кобылу? Вырубай жеребца с кобыльим задом…
— Хо-хо-ха! Хи-хи-хи! — залились ребячьим смехом старики, только древний Лозьвин глухо просипел, словно простонал.
— Сами вы неразумны! — давил слова Лозьвин. — Он пытает вас, как мудрых, ему край как нужно знать, был ли у колыбели его рода конь. Был или его взяли взаймы у ногаев и татар?
Закашлялись старики, спрятали глаза, задумались, ушли далеко от костра, пытаясь заглянуть в далекое.
— Никто того не знает! — нарушил молчание Кентин. — И не дано нам того знать…
— Кха! — презрительно усмехнулся древний, как ворон, Лозьвин. — Кхау-крра-ха! Манси пришли с полуденной стороны, из просторных мест, где зеленым пожаром полыхали травы. Манси шли оттуда и впереди себя гнали табуны коней, гнали стада коров и овец. А в повозках везли зерно — ячмень, овес, рожь. Тогда дети сосали кобылиц, а мужчины хмелели от молочной винки. Они были умнее вас…
— Так это мансийские кони? — с надеждой спрашивал Максим.
— Нет! — отрезал Лозьвин, великий лошадник, он знает язык коня, его сердце, его верность и дружбу. — Нет! То были угорские кони. Дикие кони угров! А потом смешались кони… Дикое, невзнузданное семя растаяло в ленивой, дряблой крови здешних кобылиц!
— А почему люди сосьвинских земель не имеют коня? — спросил Кентин. — Они называют себя манси, но знают только оленя.
— Кхау-крра-ха! — кашель разрывал грудь Лозьвина. — Наверное, они пришли в верховья Сосьвы задолго до нас, покинув угорское гнездо. Но они нашей крови. В долинах сосьвинских рек — так говорили старики — обитали древние люди, и они слились в одну речку и теперь зовутся людьми Сосьвы-Тахы.
— Верно… У них много не наших слов… совсем чужих и непонятных, — сказал Максим Картин. — Их им оставили те, кто давно уже стал землей, лесом и рекою, тенью облаков…
Наверное, манси Конды и Пелыма — другой народ, другая волна большого народа. Они промышляли много рыбы, ставя запор на Евре. Они промышляли крупного зверя и добывали дорогую пушнину, обменивая у русских на ружья, топоры и ножи, на хлеб, соль и сахар. Они меняли пушнину на золотые, серебряные украшения, на табак и шелковые ленты, сукно и капканы.
С хлебом всегда было трудно. Но ведь жили как-то, сами сеяли понемногу ржи, да ячменя, и овса. За своими избами на солнечных местах разбивали евринцы огороды, земли сколько хочешь, но не всякая земля отдает плод и семя. Знали они давно, что земля жадно принимает навоз — хоть коровий, хоть конский — да золу, а золы за зиму набиралось много. Земля бурела, темнела и теплела от перегноя, женщины в корзинах таскали на грядки черную зернистую землю с луговых кротовин. Сеяли рожь, проращивали ее, солодили, готовили квасы и сусла. Сеяли овес на толокно и кисели, ячмень на кашу. У крепких хозяев, где подрастали пятеро-шестеро сыновей, огороды от избы до реки обносились тыном из жердей. В огороде выкапывалась яма, куда засыпалась репа. Научили сажать ее русские, что приходили из Леушей и Нахрачей за ураком — копченой рыбой. Русские показали, как выращивать репу и брюкву, хорошая брюква нарождалась, да и лук добрый. В огородах отводилось место для хреновника — чего ему, растет себе, копай знай. А отпаренный урак с квасом да заправленный свежим хреном — о, только боги едят!
Вдоль изгороди-тына прямо за избами поднимались конопляники — панла-ма, конопляная земля. Конопля сама себя
Собирали евринцы и окрестные мансийцы ягоду — морошку, бруснику, голубику и клюкву. Малину брали в лесу, черемуху, рябину сушили, мочили, а бруснику с клюквой сохраняли мороженой почти до новой зимы. Но ягода — это лишь подмога, главное — рыба. И евринцы перегораживали реку огромным, с берега до берега, запором, вычерпывали рыбу из садков, заготовляя ее на долгую зиму и весну. Сушеную рыбу — урак — обменивали у русских на хлеб.
А жизнь год от года становилась сложнее, жестче, таила неожиданности. Отдаленный гул Большой Человеческой Реки давно уже доносился до Евры, хотя многие еще принимали его за ворчание затухающей грозы, а гроза скоротечна, как бы ни была яростна. Но Евра уже не могла оставаться островом. Все чаще и чаще посещали ее русские, татары, мордва — попы, стражники, купцы, беглые каторжники-самоходы. Разноплеменный, разноязыкий люд — одни приносили законы, другие охраняли их, третьи рушили и не признавали никакой власти и убегали от нее, как от пожара. Кто-то кого-то ловил, кто-то от кого-то прятался, кто-то что-то искал, кто-то пытался скрыться — все это так не походило на прежние, стародавние времена, о которых рассказывали старики Максиму Картину.
Евринцы встречались с пришлыми за-ради дела — обмена, купли и продажи, но в жизнь свою не пускали. Однако, когда пчела берет взяток, перелетая с цветка на цветок, разве она не оставляет на красном цветке золотистую пыльцу с синего или желтого? И пришлые оставляли что-то после себя, хотя это не явное еще, не всегда уловимое, — то дыхание Большой Человеческой Реки, а каждый ребенок знает, что тихий ветер раздувает уголек и переносит на себе лесной пожар.
— Но тогда как жить? — размышлял Максим Каргин. — Островом? Никто не придет на помощь, когда на остров нападут черный мор, голод и смерть. И в Большой Реке — смерть роду… Но только ли сохранять древние законы, чтобы закон сохранял род? Большая Река разрушит и унесет плотины законов, смоет обычаи. И кем мы тогда станем? И разве остановишь волны той Реки?..
Вот и сына его, Мирона, позвала Большая Человеческая Река, он хочет понять ее, и сперва понять соседний остров, что зовется землей людей Тахы — сосьвинских манси.
Не стал отговаривать сына Максим, сказал только:
— Не тропа ведет человека — сам он бьет тропу. Нет человека без своей тропы. Трусы и слабые, женщины и дети ходят по чужим, легким тропам. Знаю: дальние, неведомые урманы охотнику ума и жизни прибавляют. Иди! Протяни свой след вдогонку за собою!
И Мирон Картин, тая в себе радость и гордость узнавания, ушел с собаками лесовать в дальние земли сосьвинских манси. Не оттого, что кондинские урманы оскудели, — Мирона затягивала в себя даль. С порога юрты даль всегда чудится непостижимо дальней. Но это лишь до первого, самого тяжелого, самого неприподъемного шага. Сделан первый шаг, второй… и пятый… и сотый шаг — и потянулась тропа, как слабая нитка за пронзительно дерзкой иглой.