И меркнет свет
Шрифт:
Подробности этого воспоминания дали ей опору. Напомнили, кто она и что может чувствовать. Беру позволила этим эмоциям наполнить ее, подобно свету, пробивающемуся сквозь туман.
– Ты хочешь этого, – сказал бог, давя на печать. – Я чувствую в тебе это желание. Ты хочешь прикончить его не меньше меня.
Переводя дыхание, она задумалась над его словами. Убить Палласа. Выпустить бога на волю.
Но она не могла. Каким бы злом ни являлся Паллас, бог был
Она почувствовала рядом чье-то присутствие. Лазарос оказался за ее спиной, готовый обуздать ее цепями Божьего огня, если понадобится.
Беру опустила руки и погасила пламя, а потом повернулась к свидетелю и закованной женщине на алтаре. Свидетель застонал и поднялся на ноги.
– Узрите! – сказал Паллас и встал перед Беру, словно ничего не произошло.
Свидетель подпрыгнул, а только что украденный для него Дар отправил его дальше и выше, чем обычного человека. Это была неловкая и неумелая демонстрация, но вскоре он научится управлять своим Даром.
Беру встретилась с ледяным взглядом Палласа, и все внутри наполнилось страхом. Пусть ей удалось остановить бога, но вред уже был нанесен. И Эфира за это заплатит.
В ту ночь они вернулись в резиденцию в цитадели, а Беру – к своему ошейнику. Она уже привыкла к его слабому покалыванию и почувствовала облегчение, когда эмоции бога перестали накрывать ее разум, словно грозовые тучи.
Беру присела у огня, а Лазарос прятался у окна. Он стал ее личной тенью: охранял, чтобы убедиться, что она контролирует бога и сама не нарушает правила. Как бы Палласу ни нравилось командовать Беру перед последователями, он не оставался с ней наедине. Потому что слишком хорошо понимал, как сильно бог жаждет его смерти и свободы.
Беру не нравился Лазарос. Свидетели собирались вокруг Палласа по разным причинам, но преданность Лазароса превосходила их всех. Он выжег собственный Дар, чтобы это доказать. Такая верность не поддавалась объяснению, и Беру чувствовала, что даже некоторые свидетели остерегались его.
Прошло уже два месяца, а она так и не привыкла к его внимательным серым глазам, разрозненному узору из шрамов, пересекающих лицо, или к его осторожному поведению. Но больше всего ее нервировало, с каким благоговением он на нее смотрел. Для Палласа она была инструментом, но Лазарос ей поклонялся. Девушка не знала, что ей не нравилось больше.
Небо за окном Беру потемнело, и в дверь раздался стук. Лазарос подошел и открыл ее.
Внутрь зашла Эфира с двумя свидетелями по бокам. Ее запястья были закованы в наручники Божьего огня, но в отличие от ошейника Беру их никогда не снимали. Она заметила свежий рубец на щеке Эфиры, а ее одеревенелая походка намекала, что повреждений больше, чем видно.
Беру встала, подошла к сестре
– Спасибо, что привели ее, – кратко ответила она свидетелям. – Теперь можете идти.
Они поколебались под взглядом Беру, поглядывая ей за плечо, где притаился Лазарос. Только после его сигнала они решились уйти.
– Принесите нам ужин, – крикнула им вслед Беру.
– И вина! – добавила Эфира.
Вторая дверь с щелчком захлопнулась, и Беру схватила сестру за подбородок, чтобы получше рассмотреть рубец.
– Я в порядке! – фыркнула Эфира, отталкивая руку сестры и бросая тревожный взгляд на Лазароса.
– Прости, – грустно произнесла она. Рубец словно светился на лице сестры, напоминая об обещании Палласа, что Эфира и только Эфира пострадает от неповиновения Беру.
Эти встречи с сестрой стали частью договоренностей между Беру и Палласом, но девушка заметила, что они также давали ему то, что можно использовать против нее. Дар, который можно забрать, если Беру не будет повиноваться.
– Не надо, – ответила Эфира, в ее голосе прозвучала гордость. Она запустила руку в складку куртки: – Я кое-что тебе принесла.
Лазарос бросился к ним, и Эфира закатила глаза, но кинула то, что держала в руке. Это была морская ракушка, которую она нашла в бухте у резиденции Архона Базилевса.
Как только Лазарос успокоился, изучив предмет, то протянул его Беру. Она открыла ладонь, и он вжал в нее ракушку. Его прикосновение всегда было холодным, словно Божий огонь, но Беру подавила дрожь и отняла руку.
– Спасибо, – поблагодарила она Эфиру и положила ракушку к другим на подоконник. – Пойдем, давай присядем.
Вместе они вернулись к камину и позволили его теплу согреть их руки. Холод уже начал проникать в воздух Паллас Атоса, когда жаркие летние месяцы уступили место осени.
Слуги, пережитки Архона Базилевса до его ареста, прибыли через пару минут и принесли ужин: рагу из ягненка, орехи и гранат лежали на подушке из шафранового риса. Дополнял блюдо кувшин вина.
Беру и Эфира так привыкли перебиваться остатками и жить в норах, что им пришлось привыкать к изобилию этого места. Нужно было привыкнуть и к другим вещам. Например, к мягким, ищущим взглядам, которыми ее одаривала Эфира во время еды. К чувству вины, грызущему сердце Беру, пытающейся не думать о лицах людей, которых она сегодня пытала.
Их было восемнадцать, больше, чем обычно. Она не хотела думать, что это значит, но послание Палласа распространялось, и к нему присоединялось все больше людей. Они разыскивали Одаренных, ловили их и калечили.
– Прости, – внезапно произнесла Беру, отложив вилку.
Эфира коснулась рубца на щеке:
– Беру, я уже сказала тебе…
– Я не про это, – возразила она. – Или… не только про это. Прости, что никогда не понимала до этого момента, каково тебе было. Все эти годы ты убивала людей, чтобы… Прости.