…И непоколебимая тишина при дыхании нечистых ветров
Шрифт:
Через полгода рассказал обо всем тебе. Говорил, переживая каждое слово. Был уверен, что дальше тебя мои слова не пойдут. Да не в этом дело! Я как бы предощущал, что ты мне поможешь. Чем именно, понятия не имел, но поможешь… Пришёл к тебе под каким-то предлогом (а может, и без предлога, а как обычно – не мог решить какой-нибудь заковыристый пример по математике) и свёл разговор на свою боль, рассказал о том, как смалодушничал при печальных обстоятельствах. Бровь твоя дрогнула, а тёплая ладонь участливо накрыла мою, холодную. Пальцы твои успели сказать: «Всё будет хорошо». И мне стало не так одиноко, как в последние полгода. Забота моя начала рассеиваться, а в мире стало теплее.
– Это хорошо, что ты переживаешь, а я уж начала думать, что тебе всё равно. – Моя бабушка говорит, что иногда полезно помучить себя за грехи. – И снова дотронулась пальцами до моих пальцев.
– Будто меня изнутри избили – ноет всё… Ты
– Ты потом рад будешь, что такое случилось ещё в школе, – сказала ты в ободрение. – Лучше бы оно не случалось, но раз уж оно имело место быть, лучше пораньше… С тобой такого не повторится!.. Ты только на рожон не лезь!.. по всякому поводу…
– Конечно, не повторится!
Вряд ли ты, Марина, запомнила мой благодарный взгляд, но ты радовалась вместе со мной моей радостью.
После нашего разговора я перестал чувствовать себя выкинутым из среды людей и узнал, что человека можно лечить словом. Мы сидели у вас на кухне. В окно стучал косой дождь. Было уютно от его мерного биения по оконному отливу. Верилось, что не будет у меня изменения на худшее. Мы пообедали, и ты мыла посуду. Тут я услышал фразу, которая поразила меня и запомнилась на всю жизнь:
– Мне нравится мыть посуду…
Вот теперь, Марина, пойдём за Вологодское шоссе. Последнее сентябрьское воскресенье (или первое октябрьское)… Земля местами была чёрная, местами белая. Пахло снегом. Когда подходили к землянке, белое почти везде растаяло, остались только островки в тени больших деревьев. Я ещё подумал, что надо записать про белые островки снега, чтобы не забыть. Кажется, никто из писателей не описывал ничего подобного.
– Посмотри, Женя, на снежные треугольники в тени деревьев… я у кого-то читала… хм, как красиво!.. сама, может быть, и внимания не обратила…
– Да, – согласился я, скрывая своё разочарование, но тут же подумал: «Можно описать инопланетный осадок или оранжевого, или бирюзового, или сиреневого цвета, который по тамошним утрам не растопляет двойное солнце в тени тамошних деревьев». Это для научно-фантастической повести.
Когда мы поднимались на прижелезнодорожную сопку, я, Марина, подал тебе руку, и ты охотно приняла мою помощь, но тут же – мысль: «Куда ты ведёшь её?.. Старец приозёрный при немцах служил!.. не води её туда!.. может, там банда какая из недобитых фашистов и их сынков! – Будто удушливым туманом окутался назойливыми мыслями. – Может, там сектанты наподобие тех, что в художественном фильме, который нам в кабинете физики показывали? Люди с пещерным мышлением! Конечно, с пещерным!..» У меня нож в кармане, самодельный. Отец отобрал у матроса, потому как матросам не положено иметь при себе ножи. Красивый нож с наборной из разноцветного стекла тяжёлой ручкой. Лезвие покоится в толстых кожаных ножнах. Не вынимая оружие из кармана, обнажил лезвие. В обиду давать тебя, Марина, не собирался. Но зло тревожить не переставало. Совсем дурь в голову полезла: «Им чистая душа нужна!.. Просчитали, что возле землянки у меня грибные места… откуда они здесь, между двумя гарнизонами?.. куда контрразведки смотрят?..» На сердце выпал мутный осадок, а в голове – отупение, но одна мысль оставалась ясной: «Марину в обиду не дам… она меня словом вылечила… от одного воспоминания сухостой зеленеть начинает!»
В землянке мы долго искали свидетельство того, что здесь служили Литургию. Я усердствовал, но моя настойчивость не была вознаграждена. Ни-че-го!.. ни свечки, ни огарочка!.. Ты, Марина, вышла из землянки, а я, продолжая осматривать её внутренность, выходил задом-наперёд. Взглядом прощупал каждый сантиметр укреплённого брёвнышками входа. Во мху, кроме опавших листьев, ничего не было.
– Ты мне не веришь? – спросил я, не глядя на тебя. – Ну, должны же они хоть что-нибудь забыть! – добавил я унывающим и потерявшим надежду голосом.
– Верю, – сказала ты и таким тоном, будто тебе и верить не надо, будто ты своими глазами всё видела. Я обернулся и глянул туда, куда смотрела ты. От камня, который миллионы лет назад притащил сюда ледник, отделились… как бы живые камни. Не знаю, как ты, Марина, а я растерялся, будто рядом со мной творилось нечто непонятное, несообразное с действительностью. Камни превратились в людей. Двое мужчин, один пожилой (озёрный старец) – другой помоложе (воображение сразу облачило их в подрясники) и женщина, которую я видел у аналоя с книгами. Одеты, как грибники, только с большущими заплечными мешками. Одеты опрятно, но чувствовалось, что они из благополучия ниспали в бедность, к которой ещё не привыкли.
– … если гипотетически предположить невозможное… Ни одного «красного», ни одного «белого» в Гражданскую войну не убили, – говорил тот, что помоложе, соблюдая в словах осторожность. Нечто обидное показалось
Они отошли на такое расстояние, что слышно их стало плохо. Долетели только слова старца:
– … война… понятно, наказание Божие, но люди душу свою за други своя…
Мы с тобой, Марина, дошли до железнодорожного моста через речку Илес и сели на бревно, греться на скудном солнышке у стены безглавого английского ДОТа времён Гражданской войны.
– Не было для него времени хуже… если бы Леонов на Марс слетал!.. – усмехнулся я на слова священника. – Тут… ядерное оружие!.. космические корабли!.. луноходы!.. Моя бабаня почти так же, как он, говорит!.. Опустили, говорит, всё!.. а что опустили? Ну, делали в Питере субмарины и крейсера, а вся Россия деревянной сохой!.. Что опускать-то?!. Трактора, комбайны сейчас!.. Ладно бабаня, у неё два класса образования, а этот-то… слова культурные знает!.. «гипотетически…» – Ощущение лесной паутины в глазах, в носу, в ушах. И тут что-то внутри меня случилось, внезапно открылась какая-то бездна, и начал говорить то, о чём раньше говорить стеснялся: – Даже если предположить, что больше не будет ни одной войны (что маловероятно), мы всё равно умрём… и те, кто с багажом знаний (те, кто водородные бомбы придумывает), и Кольки Мячины, которые по два года в каждом классе сидят… Даже герои Ивана Ефремова умирают в далёком будущем. Но все как бы договорились о смерти (по сути о самом главном!) не говорить. Понятно, если всё время о смерти думать, не захочется в институт поступать. Десять лет школы, пять лет института, поработал тридцать лет, – и без особого сожаления глину охранять на кладбище? Нам уже по семнадцать. В человеческой жизни раз пять по семнадцать лет будет. Вот ещё четыре раза по так, – и что, долго мы жили? Пролетели дни незаметно, и другие дни также незаметно пролетят. В институт можно ещё и не поступить – придётся зарабатывать на жизнь разными скучными способами… – Наверное, Марина, я тогда уже чувствовал, что не способен ни к Богу подняться, ни земную жизнь наладить, но мне никто и не обещал, что у меня всё будет хорошо. – Моя жизнь может сложиться печально, как у Раскольникова, а то и как у Мармеладова… Если допустить, что эти катакомбники откажутся от своего полулегального положения и, придя к власти, начнут своему обучать, вряд ли Колька Мячин выбьется в отличники. Конечно, катакомбники и алгебру оставят в школьной программе, без математики никак. Родину всё равно защищать надо, без алгебры современное оружие не спроектируешь. Пока ракета с ядерными боеголовками дома живёт, она очень даже вписывается в христианское учение. Каким бы наглым враг ни был, он не хочет, чтобы она к нему прилетела, а прилетит – какое уж там христианство? – осторожно высказывал я тебе свои соображения, пока не запутался в придуманных закоулках. Самому мне мои слова казались злыми, хотя я только говорил о невидимых потоках зла и всё убирал и убирал несуществующую паутину с лица, наверное, подспудно убрать хотел от себя повреждённость духа, но не получалось. – Человек создан для чего-то другого!.. – Но не мог объяснить тебе, для чего. Не было во мне ни символов, ни слов. Для меня самого было отнюдь не ясным, для чего создан человек. Сказал только: – Колька Мячин!.. а я?.. алгебру знаю чуть получше Кольки, а про Духа Святаго вообще ничего не знаю!.. Что-то не так, Марина, что-то по очень крупному не так… дело не в алгебре…
Мы ещё даже не просили ни о чём, а Господь уже слышал нас.
У нас, Марина, был радиоприёмник «Восток» шестьдесят или даже пятьдесят какого-то года выпуска. Стоял у окна в нашей с братом комнате. Громоздкий, в тяжёлом деревянном футляре. Продавался вместе с тумбочкой, в которой были отделения для пластинок (отец хранил там вырезанные из газет статьи на международные темы). Сверху в приёмник был вмонтирован проигрыватель под виниловые пластинки. Фанерная передняя панель, за которой прятались динамики, обтянута золотой материей, внизу – чёрная стеклянная фальшь-панель с названиями городов мира. Частенько по вечерам в тёмной комнате (освещалась только изумрудным глазком радиоприёмника) крутил удобную (с мой кулачок) ручку настройки. Путешествие по волнам эфира доставляло редкое и несказанное удовольствие. Слушая передачи или музыку, поглядывал через окно в темноту озера, над которым время от времени, помигивая габаритными огнями, пролетали ракетоносцы.