И новизной они гонимы
Шрифт:
Мы поели почти молча. Выпили вино. И слушали, как новые часы в новом доме отбивали новое время.
В десять часов Нора отправила меня в мою комнату.
— Не пугайся, — крикнула она мне с лестничной площадки. —Дом не желает нам вреда. Он просто боится, что мы причиним ему вред. Я буду читать в библиотеке. Когда ты будешь готов уйти, неважно, в каком часу, зайди за мной.
— Я буду спать, как тюлень, — ответил я.
— А будешь ли? — спросила Нора.
Я
Я не спал до полуночи.
В час я тоже не спал.
В три я лежал с широко раскрытыми глазами.
Дом не скрипел, не вздыхал, не бормотал. Он ждал, так же, как и я, дыша в такт моему дыханию.
В 3.30 дверь в мою комнату медленно отворилась. Это было просто движение чего-то темного во мраке. Я почувствовал, как по рукам и лицу пробежал сквозняк.
Я медленно сел в темноте.
Прошло пять минут. Сердце билось медленнее обычного.
Потом я услышал, как где-то далеко внизу открылась парадная дверь. И снова ни скрипа, ни шепота. Лишь щелканье и теневое движение ветра в коридорах.
Я встал и вышел в холл.
С лестницы я увидел то, что и ожидал, — открытую парадную дверь. Лунный свет струился по лунному паркету и освещал новые дедовские часы, которые были хорошо смазаны и отчетливо тикали. Я спустился вниз и вышел в парадную дверь.
— Вот и ты, — сказала Нора. Она стояла около моей машины.
Я подошел к ней.
— Ты не слышал ничего и все-таки ты что-то слышал, верно? — спросила она.
— Верно.
— Чарльз, теперь ты готов уехать?
Я оглянулся на дом: «Почти».
— Теперь ты знаешь, что все кончено, так? Наверное, ты чувствуешь, что наступает рассвет нового дня? И послушай мое сердце, родной, в нем едва треплется кровь, и она такая черная, Чарльз. Ты ведь часто слышал, как оно билось под твоим телом, ты понимаешь, как я постарела теперь. И знаешь, как я переполнена подземными тюрьмами, решетками и голубыми французскими сумерками. Что ж…
Нора посмотрела на дом.
— Прошлой ночью, когда я лежала в постели в два часа утра, я услышала, как открылась парадная дверь. Я знала, что весь дом просто немного наклонился, чтобы освободить щеколду и дверь могла широко отвориться. Я вышла на лестницу, посмотрела вниз и увидела, как свежий лунный свет залил холл и весь дом. Вот отгадка. Ступая по этим лунным сливкам, по молочной тропинке и иди отсюда прочь, ты, старуха, иди и уноси свой мрак. Ты беременна. В твоем животе
Чарльз, я боялась спуститься вниз и закрыть дверь. Я знала, что все это правда и я никогда здесь больше не усну. Поэтому я спустилась и вышла.
У меня есть уютное старое грешное местечко в Женеве. Я поеду туда жить. А ты моложе и чище меня, Чарльз, и я хочу, чтобы это место стало твоим.
— Не так уж я и молод.
— Моложе меня.
— И не так уж чист. Он хочет, чтобы я тоже уехал, Нора. Дверь в мою комнату, она тоже открывалась.
— О, Чарли, — вздохнула Нора, дотронувшись до моей щеки. — О, Чарльз, — и тихо добавила: — Я виновата.
— Нет. Мы уедем вместе.
Нора открыла дверцу машины.
— Я должна ехать. Сейчас, немедленно, в Дублин. Ты не против?
— Нет. А где твой багаж?
— Пусть все останется там, в доме. Куда ты?
Я остановился:
— Я должен закрыть парадную дверь… люди войдут.
Нора тихо рассмеялась:
— Да, но только хорошие люди. Пусть так и будет, верно?
Я наконец кивнул:
— Да, верно.
Я вернулся к машине, мне не хотелось уезжать. Собирались облака. Начинался снег. Большие мягкие белые хлопья падали с лунного неба. Они казались такими же нежными и безвредными, как сплетни ангелов.
Мы сели в машину, хлопнули дверцами. Нора завела мотор.
— Готов? — спросила она.
— Готов.
— Чарли, когда мы приедем в Дублин, ты будешь спать со мной. Я хочу сказать, ты не покинешь меня, хотя бы несколько дней. Мне будет необходим кто-нибудь в эти дни. Будешь?
— Конечно.
— Я хочу, — начала она. И глаза ее наполнились слезами. — О Боже, как я хочу, чтобы можно было сжечь себя и возродиться заново. Сжечь себя так, чтобы я могла сейчас подойти к дому, войти в него и жить, хотя бы как служанка. Но, черт возьми, что проку об этом говорить.
— Поехали, Нора, — мягко сказал я.
Она включила передачу, и мы выехали из долины, поехали вдоль озера, гравий щелкал под покрышками, мы ехали дальше в горы, сквозь заснеженный лес, и когда мы добрались до последнего подъема, слезы у нее высохли, она ни разу не обернулась назад, мы ехали со скоростью семьдесят миль в час сквозь плотную и густую ночь к набухшему темнотой горизонту и холодному каменному городу. Всю дорогу мы не проронили ни слова и я ни на минуту не выпускал ее руку.