И один в поле воин (Худ. В. Богаткин)
Шрифт:
— Вы знаете, что ваш бывший командир сейчас в госпитале, тяжело ранен?
— Так точно!
— Откуда вы это знаете?
— Мне сказал обер-лейтенант фон Гольдринг.
— А когда вы последний раз видели обер-лейтенанта Фельднера?
— В Бонвиле, в день отъезда оттуда, в номере обер-лейтенанта Гольдринга.
— Обер-лейтенант Фельднер с вами разговаривал?
— Да. Он приказал передать обер-лейтенанту фон Гольдрингу номер поезда и время отбытия.
— Какой именно номер и какой час были названы?
— Не помню!
— А когда вы сообщали об этом обер-лейтенанту
— Нет, — твёрдо ответил Курт, хотя хорошо помнил, что в это время в комнате была Моника.
— Хорошо, можете идти, я сам поговорю об этом с обер-лейтенантом. О нашем разговоре никому не говорите. Понятно?
— Так точно!
Возвращаясь домой, Курт не шёл, а бежал. Гнала его не только мысль об опоздании, а и беспокойство. Почему Миллер начал его расспрашивать о Фельднере? И почему так интересовался, был ли кто-нибудь из посторонних в номере? Неужели он в чём-то подозревает Монику? Мадемуазель Моника и тот поезд? Какая чепуха! Курт горел нетерпением обо всём рассказать обер-лейтенанту и был очень разочарован, увидев, что того нет в номере. Прошло полчаса, час, а обер-лейтенант всё не возвращался. Визит Генриха неожиданно затянулся.
Моника простудилась, в мадам Тарваль запретила ей подниматься с постели. Услыхав голос Генриха за дверью, девушка разволновалась чуть не до слёз. Неужели мама разрешит ему зайти? А почему бы нет? То, что она лежит в постели? Но ведь она больна, и так естественно, что Генрих пришёл её навестить, ведь Моника дежурила же у его изголовья после аварии с мотоциклом.
Генрих сделал вид, что не заметил ни волнения, ни смущения девушки. Он вёл себя просто, как всегда, и Моника сразу позабыла все свои сомнения. Она была так счастлива, что он здесь, что их беседа течёт свободно, естественно, что он любуется ею.
Да и трудно было не залюбоваться Моникой. Её вьющиеся волосы кольцом обвивали голову. На фоне белой наволочки они казались дорогой чёрной рамой, в которую вставлена прелестная женская головка.
— Моника! Вы сегодня удивительно красивы.
— Вы говорите это уже второй раз!
— И, возможно, скажу в третий.
— Мама, над твоей дочкой смеются! — крикнула Моника в соседнюю комнату, где хлопотала мать.
— Над тобой? Никогда не поверю! — мадам Тарваль появилась на пороге с тарелкой винограда.
— Я сказал мадемуазель, что сегодня она особенно красива.
— О, белый цвет ей к лицу! Если бы вы видели её во время конфирмации. Подождите, я сейчас покажу вам её фотографию.
— Вот, барон, — мадам Тарваль протянула Генриху большой семейный альбом, раскрытый на той странице, где была вставлена фотография Моники в день конфирмации.
Генрих взглянул и чуть не вскрикнул. Мадам Тарваль довольно улыбнулась — она была уверена, что это изображение её дочери произвело такое сильное впечатление, и торжествующе поглядывала то на Монику, то на Генриха. А тот не сводил глаз с фотокарточки. То, что он увидел, совершенно потрясло его. Даже он, отлично вышколенный, привыкший ко всяким неожиданностям, едва сдерживал волнение. И не красота юной Моники так ошеломила его, хотя девушка вся в белом
— За то, что вы до сих пор не показали мне этого чуда, я, Моника, штрафую вас, и штраф вы уплатите немедленно.
— Всё зависит от того, каков он будет!
— О, штраф будет трудный! Я заставлю вас рассказать мне все обо всех, кто снят с вами.
— Тогда садитесь вот тут, на скамеечку, чтобы и я видела, — смеясь, согласилась Моника.
Генрих начал перелистывать альбом. Моника давала то шутливые, то серьёзные пояснения к каждой фотографии. Заинтересовавшись этой игрой, мадам Тарваль тоже придвинула свой стул поближе к кровати. Увидав на фотографии юношу в форме солдата французской армии, Генрих удивился — это был один из двух маки, которых он отпустил на плато.
— Мой сын, Жан, пропал без вести, — пояснила мадам Тарваль и улыбнулась. Генрих заглянул ей в глаза и понял — женщина знает все. Так вот причина её симпатии к нему!
Перевернув последнюю страницу, Генрих убедился, что отдельной карточки Поля Шенье нет. В альбоме были пустые места — очевидно, его просматривали и вынули часть фотографий. Пришлось снова вернуться к снимку, сделанному в день конфирмации.
— Вот теперь, когда я познакомился со всеми вашими родственниками и друзьями, давайте я угадаю, кто фотографировался с вами в тот день?
— Берегитесь, я не так добра, как вы полагаете, и тоже придумаю штраф. Ну, угадайте, кто это?
— Это ваша бабушка, мадемуазель! А это вы, мадам Тарваль. Рядом с вами ваш сын, Жан… Теперь минуточку подождите… ах, да, эта молодая красивая женщина ваша сестра Луиза, мадам. Этого мужчину, который стоит рядом с мадемуазель Моникой я не могу припомнить. Очень странно! Такие лица обычно запоминаются… энергичное, волевое… Держу пари, что его портрета я в альбоме не видел!
— И не удивительно, Моника все их уничтожила! сердито бросила мадам Тарваль.
— Мама!
— Ах, оставь! От барона мне нечего скрывать! Я так уверена в вашей порядочности, мсье Гольдринг, что могу вам довериться — это муж твоей сестры Луизы, Андре Ренар.
— Он погиб, — быстро прибавила Моника.
— Не погиб, а исчез неизвестно куда. Понимаете…
— Мсье Генриху совсем не интересно знать, что приключилось с каждым нашим родственником, — девушка попробовала прервать мать.
— Наоборот, меня очень заинтересовала эта история! Как это человек может исчезнуть неизвестно куда!?
— О, в наше время! — Мадам Тарваль печально покачала головой.
— Мама! — простонала Моника, но мадам Тарваль, с упрямством человека, который решил, невзирая ни на что, высказаться до конца, продолжала:
— Я тоже, конечно, за осторожность и не решилась взять Луизу сюда, даже не переписываюсь с ней. Но съездить на денёк к матери и сестре я могла бы? Это не привлечёт внимания, ведь они живут почти рядом — в селе Ла-Травельса! Но Моника сама там не была ни разу и меня не пускает. Даже все фотографии бедняги Андре уничтожила! Ну, как вам нравятся такие предосторожности?