И огонь пожирает огонь
Шрифт:
— Секундочку! Мне звонят по другому телефону, — прервал ее Оливье, начиная понимать, в чем дело. — Возьмите отводную трубку, — прошептал он, прикрыв рукой мембрану. — Скорее! Это Мария, она пошла на уловку, чтобы обмануть службу подслушивания. — И, сняв руку с мембраны, спросил — Так что вы говорили, мадемуазель?
Склонив голову и выпятив нижнюю губу, господин Мерсье одобрил Сельму, которая, быстро нажав на кнопку, включила магнитофон.
— Так вот, мосье, это говорит Мария, — вновь зазвучал голос, — девушка, которую вы наняли для помощи по хозяйству. Как мы с вами условились, я пришла к двенадцати и видела, как от вас выходили трое мужчин; один — седоватый, маленький, наверное врач, и двое других,
— А вы не знаете, в какую больницу ее повезли? — спросил Оливье, включаясь в игру.
— Нет, мосье, я не успела подбежать к машине — они очень быстро уехали. Вообще-то, ее увезли не на «скорой помощи», а в машине с радиоантенной. Я только слышала, как доктор крикнул в телефон: «Это Прелато, все в порядке, едем».
— Прелато? Вы уверены? Вы должны были тут же сообщить мне об этом, — сказал Оливье.
— Извините, мосье, но я не знала, как поступить. Я вошла в дом с черного хода, который отперла тем ключом, что вы мне дали. Убралась и начала стирать замоченное белье. Мадам Легарно мне говорила, что постарается зайти около часа, в обеденный перерыв. Вот я и ждала ее…
— Извините ее, она вынуждена была задержаться, — произнес Оливье. — И не волнуйтесь: я приму необходимые меры.
Господин Мерсье уже положил отводную трубку, выключил магнитофон, выбросил окурок в напольную пепельницу на высокой ножке, нажав на кнопку, которая поворачивает крышку; лоб его перерезала глубокая складка.
— Что они имеют против этой вашей служанки? — спросил он.
— Ее муж, как я недавно узнала, был секретарем ячейки, — ответила Сельма.
— Все ясно! — почти весело воскликнул посол. — Они решили дополнить ваше досье. Что и говорить, они дьявольски мстительны. Атташе мексиканского посольства уже объявили вчера персоной нон-грата. Разумеется, я должен буду вмешаться. Немного повозмущаюсь и крайне удивлюсь… Грязная афера, и я наверняка добьюсь, чтобы Прелато унялся. И тем не менее из предосторожности, поскольку сегодня пятница, я приказываю вам с Сельмой и Виком отправиться ко мне на озеро. Позвоните Марии и предупредите ее, что уезжаете, не уточняя куда… Но надо отдать этой девушке должное! Хладнокровия ей не занимать.
— Значит, сенатора они не нашли, — сказала Сельма. — Но что он будет делать без нас?
— Если твой холодильник пуст, поголодает! Я прямо мечтаю об этом, таскаясь по банкетам! — заметил господин Мерсье, поглаживая свой живот.
XIII
Мария осознала положение первой.
— Ну и дела! — воскликнула она рано утром. — Мы никогда еще не были так уязвимы…
И это была правда. Даже если обыск не повторится, все равно теперь к этому дому привлечено самое пристальное, самое недоброе внимание. И Марии, если полиция займется ею, трудно будет объяснить, куда и зачем она на какое-то время исчезала. А еще был телефон — казалось, он неотступно шпионил за нею: шесть раз уже раздавались звонки, истерзавшие ей нервы до предела; она отвечала бесцветным, дежурным тоном, что нет, это не мадам Легарно: мадам уехала на несколько дней за город, и это не Фиделия: она больна, а это Мария, которая заменяет Фиделию и, как человек новый, ничего больше не может сказать.
Мария не лжет. Куда девались Легарно? Сколько времени их не будет? Полнейшая тайна. Да и вообще, могут ли они вернуться? А если не вернутся, чего стоит это убежище? Тут уж никакой тайны нет. Приключению придет конец. Правда, Мануэль и Мария уже смирились с худшим. Ведь спасение от зла — в его переизбытке, а тогда, если ты жив, это уже чудо. Но что с Мануэлем? Он даже повеселел и, надо сказать, изрядно фальшивя,
— Маловато! Вот если б вы подняли цену до миллиарда…
Чуть позже она затянула на следующее деление ремень Мануэля, объяснив ему, что Сельма ходит за покупками в субботу утром, а поскольку, как известно, на этот раз она за ними не ходила, на никелированных полках холодильника больше ничего не осталось. Потом, разрумянившись от радости, она пустилась в пляс у буфета: оказывается, все не так уж плохо — есть еще молоко в порошке, сахар и мука, и они могут поесть галет с оливками и анчоусами, поскольку на полочке под баром стоит всякая всячина, какую подают к аперитивам.
Странный день. Видимо, в сознании Марии, а возможно, и Мануэля что-то произошло — с того часа, как три чудовища, издевавшиеся над своей жертвой, напомнили им, сидевшим наверху, что счастье надо хватать, пока оно рядом. Правда, Марию время от времени все же захлестывали угрызения совести.
— Мы вот тут шутим, а в эту минуту бедняжка Фиделия…
И она опускала ресницы, тихонько вздрагивала. Но, в сущности, это была другая, настоящая Мария, которая вдруг раскрылась перед Мануэлем, точно сбросив с себя покров — так когда-то в пасхальную ночь викарии стягивали покрывало с выплывавших из церкви статуй святых. Словно оправившись после тяжелой болезни, оживленная, юная, с сияющими глазами, она что-то лопотала, загадывала ему загадки, шарады, придумывала всевозможные игры.
— Прорицательница предсказала Цицерону, что он умрет в сорок третьем году до рождества Христова? Могло быть такое, Мануэль?
— Ей-богу, по-моему, дата верная… — попался он на крючок.
— Дата-то верная, — сказала Мария. — Но вы полагаете, что прорицательница за сорок три года до рождества Христова могла вести отсчет от эпохи христианства?
И так далее и тому подобное… Она задавала Мануэлю десятки подобных вопросов, пока готовила обещанные галеты, засовывала их в духовку, потом подавала с пылу с жару на стол, и, надо признать, они оказались вполне съедобными. Взметывая юбкой, Мария порхала по комнате. Она появлялась то перед Мануэлем, то позади него, закрывала ему руками глаза, спрашивала:
— Кто это?
И Мануэль, обернувшись, обнаруживал на спинке стула большую марионетку Вика, которая смотрела на него черными блестящими глазами, сделанными из пуговиц от ботиков. Разумеется, очень скоро Мария оказалась у него на коленях, и его руки обвились вокруг нее, словно удав вокруг газели. Она высвободилась, слегка задыхаясь после пахнущего анчоусами поцелуя, и, глядя в потемневшее лицо Мануэля, сказала:
— Полноте, Мануэль! Когда закон становится законом джунглей, быть объявленным вне закона — больщая честь.
Потом посерьезнела и принялась обсуждать, куда им лучше уехать; желательно, конечно, чтобы это была страна испанского языка — тогда они оба могли бы работать; она — секретаршей, он — учителем, как когдато.
— Мексика! — мечтательно протянул Мануэль. — У меня есть друг в Акапункте, что у подножия Найаритских гор. Я был там однажды, когда в Мексике проходил педагогический конгресс.
Мария повторила «Акапункта», как прошептала бы «Сезам». Казалось, она уже не сомневалась в будущем, ее волновали чисто бытовые проблемы. Она пыталась понять, чувствует ли Мануэль себя способным жить как частное лицо, бросить дело, за которое он так долго боролся.