И оживут слова
Шрифт:
Всеслав заметно напрягся, но кликнул воинов. Правда, объяснил потом, что Радимка с коня свалился и зашибся немного. Посланные воины принесли мальчонку на руках. Кудрявый, черноглазый — точно на Миролюба похожий — с перевязанной худой ручонкой. Встал, неуклюже поклонился, поприветствовал, как полагалось. Хоть и видно было, что слезы еле сдерживает — стоять на зашибленных ногах больно. Но не заплакал. “Добрый воин будет”, — мельком подумал тогда Любим, а потом это случилось. Как его малой там говорил? “Как увидел ее, так дух вышибло”?
Вот и у Любима вдруг дух вышибло. Сперва думал: оттого, что малец, которого воин уже из дружинного двора вынес, дернулся в крепких
— А что ж ты, воевода, с милушкой своей не знакомишь? Покажи ту, что такого доброго воина родила, — шутливо проговорил он.
И, наверное, до конца дней своих будет помнить, как улыбнулся скупой на эмоции Всеслав да ответил:
— Отчего же не познакомить, князь? — и кликнул: — Улеб, обожди там с Радимкой, князь с Добронегой познакомиться хочет.
И снова дрогнуло что-то от имени простого. Добронега.
Он еще мог сказать, что помутилось что-то в голове, привиделось — не бывает такой красы. Да только видно посмеялись Боги над ним за его жизнь беспечную, да за то, что над малым потешался: “Нету любви той! Выдумки все! Вон один раз обнимешь свою курносую покрепче, да и пройдет все”. А тот в ответ полыхал ушами да злился. Позже Любим думал, что, может, и не так уж неправ он был в тот день. Может, это все от того, что так ни разу обнять ее и не доведется.
И словом-то они не перемолвились толком. Добронега поздоровалась спокойно, без смущения. Только видно было, что мыслями она за воротами, где сын. Да и ушла почти сразу, забрав с собой покой Любима. И стал он с той поры частым гостем в Свири. Квары в том невольно помогли — лезли окаянные, будто медом им намазано. Всеслав недоумевал, верно, пару раз даже говорил, мол, своих людей хватает, князь, не волнуйся. Вон отец твой не волновался.
Тогда Любим в первый раз понял, что ненавидит Всеслава. За речи эти правильные — нечего было князю в Свири делать, без него управлялись, за улыбку эту спокойную, словно он, князь, ребенок несмышленый, воевода, дескать, лучше все знает. А главное — за то, что пытался он у Любима Добронегу отобрать. Даже ту малость, что была: встречи эти редкие, крохи внимания. Уж он и подарками Радимку заваливал, и вертлявую младшую дочь Всеслава терпел, хоть не нравилась ему девчонка жутко, да ничего не помогало. Была Добронега приветлива, добра, да и только. Но Любим верил, что еще чуть-чуть побудет рядом, еще один взгляд она на него бросит, и у нее тоже дыхание перехватит. И тоже на всю жизнь, сколько бы та жизнь потом не продлилась.
А потом Всеслав что-то заметил, хоть и был Любим осторожен и спокоен. Это он умел. Его сызмальства слишком спокойным для ребенка считали. А уж с годами и подавно мало что могло выбить его из колеи. Ну, разве что была тьма в памяти, когда малой к Перуну отошел. Но это давно было, Любим верил, что позабыл.
А однажды Всеслав молвил:
— Князь, поговорить с тобой хочу. У меня здесь воинов полный город. Они одного слова моего слушаются, но тяжело мне уже их сдерживать. Охрана твоя всякий стыд потеряла. Не княжеских кровей они, чтобы в любой дом входить да девок наших брать. Образумь их, князь, пока беды не вышло.
Смотрел тогда Любим на Всеслава и думал о том, что впервые слышит такую долгую речь от него, да еще думал, кто ему узор на рубашке вышивал. Еще от матери осталась
— Прекратят, воевода. Только не обессудь, я вместо них правом княжеским воспользуюсь. Да в твой дом войду.
Застыл Всеслав, будто стужей его приморозило. И все смотрел безмолвно, только грудь под рубашкой ходуном ходила. А Любим ненавидел его в тот миг всей душой за то, что тот еще смеет думать, кого отдавать в жертву, ее или кучу безымянных девок. Смеет еще сомневаться в выборе, подлец! И когда уже князь сам едва не заорал в лицо воеводы “Как ты смеешь еще думать?!”, Всеслав ответил, с трудом разжимая зубы:
— Ее не получишь.
И ушел тогда князь с берега Стремны, а в голове колоколом звенело «ее не получишь». А черное, злое, уже застлало разум. Осталась только мысль о том, что ошибается воевода. Он — князь, и он все получит.
Как добрался до воеводиного дома, Любим не помнил. Помнил только, что охрана его была за спиной.
Добронега стояла, склонившись у стола, за которым сидела измазанная кашей младшая дочь воеводы. И снова как кипятком окатило: тот посмел привести в дом меньшицу! Посмел, когда у него уже была она!
Любим помнил, как Добронега подняла взгляд и вмиг отшатнулась. И как подхватила на руки перепачканную девчонку. Помнил, как что-то выкрикивал ей в лицо, а девчонка ревела так, что в ушах звенело. Помнил испуг в синих глазах и то, как скользили по плечам тугие черные косы, когда Добронега качала головой. Отказывала… Она отказывала ему!
А потом Любим помнил чью-то хватку на плечах. Обернулся с единственным желанием убить того, кто смеет его сдерживать, и увидел воина, которого воевода называл Улебом. Едва успел крикнуть своим, чтобы того убрали с дороги, как появился сам воевода. Чернота разом спала и звенеть в ушах перестало. Только слышно было, как орет девчонка на руках Добронеги. И сказал тогда Любим спокойно:
— Либо моей будешь, либо вдовий наряд примеришь.
А Добронега отшатнулась к печи и испуганно посмотрела на Всеслава. И был миг, когда она готова была шагнуть к нему, Любиму, но вмешался все тот же Улеб:
— Злое ты задумал, князь. Вся Свирь встанет.
И отступил князь, ненавидя эту правду, и тем же днем уехал из Свири.
Боги не преминули наказать его, когда две седмицы спустя оказался в его доме старый хванец. Князь принял его сперва приветливо, потому что с детства слышал об этих чудесниках столько всего, что сам чуть не богами их считал. Да только хванец тот, едва наедине остались, молвил: