И пели птицы...
Шрифт:
— Началось, да? — спросил он.
— Не уверена, — ответила Элизабет. — Схватки болезненные, но насчет регулярности ничего сказать не могу. У тебя есть часы? Засеки время между ними.
Роберт включил свет и уставился на циферблат часов с ползущей по нему секундной стрелкой. Элизабет ахнула снова. Прошло шесть минут.
— Ну как? — спросил он.
— Не знаю. Может, это оно. Может быть.
В голосе ее слышалось смятение. Роберту оставалось только гадать, в какой миг боль и страх сметут все ее знания и инстинкты и ему придется
— Не делай пока ничего, — попросила Элизабет. — Я не хочу в больницу.
— Глупо, Элизабет. Если ты…
— Ничего не делай!
Она предупреждала его, что может вдруг разозлиться. Многие женщины, рожая, выкрикивают такие словечки, каких они, по идее, и услышать-то нигде не могли.
Прошел час, схватки усилились и участились. Элизабет расхаживала по дому, Роберт ее не останавливал, понимая: она пытается принять позу, в которой легче будет сражаться с болью, и не хочет, чтобы он при этом присутствовал. Шаги Элизабет доносились до него то из одной, то из другой комнаты.
Наконец он услышал, как она зовет его, и побежал на голос. Элизабет сидела на полу гостиной, откинув голову на софу.
— Мне страшно, — всхлипнула она. — Я не хочу этого. Страшно. И так больно.
— Хорошо. Пойду позвоню врачу. И в «скорую».
— Нет. Не надо.
— Прости, но я позвоню.
— Только не в «скорую».
— Ладно.
По номеру врача ответил мужской голос.
— Это вам моя жена нужна. К сожалению, она на вызове. Как вернется, я ей сразу скажу.
— Спасибо, — Роберт положил трубку и выругался.
— Он выходит! Я чувствую головку. О господи, он выходит. Помоги мне, Роберт, помоги!
Роберт глубоко вздохнул. Паника, владевшая им, вдруг привела к тому, что голова его стала совершенно ясной. Это дитя — всего только плоть и кровь, и их главное назначение — выжить.
— Иду, милая, иду.
Он бросился на кухню, оттуда в ванную. Набрал охапку полотенец и расстелил их под коленями Элизабет, откинувшейся на софу.
— Полотенца, — всхлипнула она, — мы их измажем.
Он схватил лежавшую у камина кипу газет, накрыл ими полотенца.
Потом опустился рядом с Элизабет на колени. Она уже закатала ночную рубашку вверх, до поясницы. А когда снова крепко зажмурилась и застонала, Роберт увидел потекшую по ее ногам кровь, смешанную со слизью.
— Иисусе, он выходит, выходит, — пролепетала Элизабет и опять заплакала. Торс ее судорожно дернулся, выгнулся, но это лишь добавило на ноги крови.
— Уйди, — крикнула она Роберту. — Уйди. Я хочу одна.
Роберт встал, ушел на кухню, налил для Элизабет стакан воды. Снаружи начинало светлеть. Он посмотрел в окно, неясно увидел долину, а в ней маленький домик. И позавидовал его обитателям. Интересно, на что она похожа — нормальная жизнь, в которой человек не балансирует на грани трагедии и смерти, а просто спокойно ложится спать, зная, что наутро его будут ждать завтрак и самый обычный день?
— Роберт! —
Упал на колени, прямо в кровь.
— Я не знаю, — простонала она. — Не знаю, должна я тужиться или нет. Забыла.
Роберт обвил ее рукой.
— Наверное, если тебе хочется тужиться, надо тужиться. Давай, милая, я с тобой. Давай, сейчас. Выталкивай его.
Еще одна страшная конвульсия пробила тело Элизабет, и Роберт увидел, как разделяется плоть между ее ногами. Оттуда хлынула кровь, потом в свете ламп гостиной показалась серая макушка — она пульсировала, проталкиваясь сквозь узкий выход из тела матери.
— Я вижу головку. Он выходит. Ты молодец, милая, ты просто молодец. Он почти здесь.
Пауза — Элизабет припала к софе, ожидая следующей схватки. Роберт взглянул на газеты под нею, одна была раскрыта на разделе «Новости». Все правильно, подумал он.
Дыхание у Элизабет перехватило, и Роберт перевел взгляд на пульсирующую, снова проталкивающуюся, требующую прохода макушку. Материнское тело словно раскололось, разделилось, пропуская ее, и появилась голова младенца, целиком, в подтеках крови и слизи; шея была плотно обхвачена плотью Элизабет.
— Давай, — сказал Роберт, — давай. Последний толчок — и всё.
— Не могу, — отозвалась Элизабет. — Надо дождаться схват…
Голос ее пресекся. Роберт склонился к Элизабет, поцеловал ее. Мокрые от пота пряди волос липли к ее щекам, она пыталась зарыться лицом в ситцевое сиденье софы.
Он сжал голову младенца ладонями.
— Не вытягивай его, — прохрипела Элизабет. — Проверь, нет на шее пуповины?
Роберт нежно, боясь еще сильней растянуть грозившую порваться плоть, провел пальцем по шее младенца.
— Все в порядке, — сказал он.
И тут Элизабет открыла глаза, и он увидел в них такую решимость, какой не встречал еще ни в одном человеческом лице. Она откинула голову назад, жилы на ее шее вздулись, проступив под кожей, как кости. Ее одичалые глаза напомнили Роберту лошадь, учуявшую наконец запах дома и потому закусившую удила: ничто на земле не способно было устоять против соединенной силы мышц, инстинкта и воли, которая несла ее к избранной цели.
Элизабет закричала. Роберт взглянул вниз — вслед за головкой показались плечи. Он склонился, взялся за них. Вот теперь можно и потянуть.
Плечи младенца выскальзывали из ладоней, но Роберт сжал их покрепче и ребенок вдруг вырвался на свободу, издав звук, с каким могла бы вылететь из бутылки огромная пробка. Хлынула кровь, дитя заскользило в ладонях Роберта и коротко пискнуло. Кожа у него была серая, покрытая на груди и спине чем-то беловатым, плотным и жирным. Роберт взглянул на вздувшуюся багровую пуповину, которая тянулась, захлестываясь петлями, между окровавленных ног Элизабет, потом на гениталии ребенка, разбухшие от материнских гормонов. Дунул ему в лицо. Ребенок закричал, отрывисто, с запинками. Мальчик.