И поджег этот дом
Шрифт:
– А жар? Аспирин, что я принес, принимаешь от жара?
Заговорила женщина, Гита:
– Он писает кровью. Плохой признак. Маддалена говорит…
– Хватит про Маддалену, – сказал Касс. – Что она понимает? Не пускай ее. – С терпеливой укоризной он обернулся к женщине: – И мухи, Гита! Посмотри, тучи. Ты хочешь и детей заразить? Где баллон, который принесла Франческа?
Женщина пожала плечами:
– Кончился. А потом они все равно прилетают. Где корова, там и мухи.
– Дай мне воды, Гита, – сказал Касс.
– Вон она, Касс, возле тебя. В стакане.
Касс открыл пузырек и вынул две желтые капсулы.
– Ну-ка, Микеле, прими сейчас. А потом –
– Ой! Господи! – Он замер, закрыл глаза. Потом глаза открылись, и он улыбнулся покорной беззубой улыбкой. – От чего они, Касс? – спросил он, задержав стакан у губ. – Это правда, что в Америке есть лекарство от il cancro? [147] Это оно, Касс?
147
Рак.
Я увидел, что руки у Касса задрожали, когда он клал капсулы в рот больному. Казалось, ему даже ответить было трудно. Но он твердо сказал:
– Ты же знаешь, Микеле, у тебя не рак. Мы об этом говорили. Лекарство – для почек и для сломанной кости. Оно тебя поднимет. Глотай.
Пока Микеле пил воду, женщина заныла, и этот спокойный, грудной, мягкий плач был настолько ровен, настолько лишен малейшего оттенка истерики, что можно было подумать, будто она напевает. Потом она умолкла.
– Я видела черного ангела, – забормотала она. – Видела нынче ночью. По ночам он все время возле нас.
Когда я обернулся, веки у нее опускались, как будто она засыпала; сжав на высохшей груди руки, похожие на красные ободранные крылья, она снова завела свою жалобную покорную песню.
– Тихо, Гита, – сказал Касс. – Замолчи. Это глупости.
Перестань себя мучить.
– Я видела… – начала она опять, открыв глаза.
– Тихо, – строже сказал Касс. – Где Франческа?
– Она так и не пришла, – безучастно ответила женщина.
Касс встревоженно сморщил лицо.
– Что значит «так и не пришла»? – сердито спросил он и схватил ее за локоть, пока она не успела закрыть глаза. – Значит, се нет в комнатке? – Он кивнул на единственную перегородку в глубине дома, проем в которой был завешен мешковиной. – А она сказала, что идет домой! Сказала, что ночует здесь!
– Она не пришла, – повторила Гита.
Касс резко поднялся с тюфяка. Он подошел к проему в перегородке, заглянул внутрь, вернулся, снова сел на тюфяк и уставился в плоское невозмутимое лицо Гиты.
– Где же она может быть? – сказал он. – Незачем ей было… И что-то сегодня случилось такое… – Он не закончил. – Черт, – прошептал он по-английски. – Змей паршивый! Если он…
Касс снова вскочил, словно собираясь выбежать вон, но тут Микеле прохрипел с тюфяка:
– Касс… – Он приподнялся, сбросив верхний край одеяла и открыв невыносимо худую грудь в линялой, полосатой, как у заключенного, пижаме. – Касс, – сказал он, – не волнуйся за Франческу. Знаешь, она часто остается у Лючии – знаешь, у дочки садовника из albergo «Eden». [148] To и Дело. Не волнуйся, amico. [149] И сегодня там. Не волнуйся. Поди сюда, сядь. Мне уже лучше от лекарства.
148
Гостиницы
149
Друг.
Касс колебался.
– Пожалуй… – начал он нерешительно. – Она ведь сказала бы мне, а, Микеле? Мне надо идти…
Микеле ответил натужным, клокочущим смехом.
– Почему она скажет тебе, если родному отцу сроду не говорила? Сядь. Ничего с ней не случится. Ты же знаешь Франческу! Сядь сюда, Касс. Кажется, еще немного, и я встану на ноги.
– Не знаю, – угрюмо отозвался Касс. Но тревога понемногу сходила с его лица. – Я забыл про Лючию. – Сказав это, он вздохнул и снова занялся больным. – Ты ляг на спину, Микеле. Вот так. И не надо столько разговаривать. Это вредно.
– Ах, Господи! Долго! – вырвалось у Микеле. А его жена снова стала раскачиваться взад-вперед и застонала.
Я сидел у другой стены, и в голове у меня раздавалось тиканье несуществующих часов, то воображаемое тик-так,которым сопровождается, должно быть, всякое ночное страдание, всякое бдение у гроба. Женщина раскачивалась и тихо ныла, дети возились, дергались и хныкали в беспокойном сне, корова глядела на меня добрыми, карими, непонимающими глазами сквозь населенный мухами воздух, и я наконец понял, что этот итальянец в самом деле умирает. Умирает – и знает это, несмотря ни на что, – и только хочет вырвать у Касса последнее подтверждение той невозможной мечты, которую он носил в себе бог знает сколько времени – наверное, все годы своей злополучной жизни. Так что между стонами, которые Касс успокаивал то словом, то прикосновением руки, я слышал его голос – оживленный изумлением и надеждой; он все расспрашивал об Америке: правда ли, что у самого бедного рабочего есть машина. Касс, и печка, и дом с окнами? А можно ли, Касс, когда он поправится и они все вместе поедут в Америку, купить Алессандро и Карле и даже меньшенькому по паре хороших туфель? Он уже спрашивал об этом Касса, но надо было, чтобы сияющую эту истину повторяли ему снова и снова – как мальчику, который грезит тиграми и слонами, далекими заморскими странами.
– Да, amico, – слышал я терпеливый и усталый голос Касса. – Да, все это так и есть, как я тебе говорил.
– Я хотел бы пожить в Провиденсе, там мой брат когда-то жил. Скажи, Касс, это красивый город?
– Да, Микеле. – И, обернувшись ко мне, по-английски: – Слыхали, Провиденс!
Микеле устал. Тихий свист слетел с его губ; он вытянулся, закрыл глаза, крепко зажмурился, вздрогнул всем телом, словно от озноба, и, теперь уже молча, заступил на вахту в своем нездешнем царстве боли. Все замерло, стихло в комнате, только женщина раскачивалась и ныла да несносно жужжали мухи, нагоняя сон. Коленопреклоненный Касс застыл над больным; весь вид его выражал безнадежность, в лице не осталось ни кровинки, глаза потухли. Немного погодя Микеле очнулся и открыл глаза.
– Не должно так быть, Касс, – произнес он сдавленным, прерывающимся голосом, и в первый раз я увидел на его лице отчаяние. – Не должно так быть, Касс.
– Что?
– Чтобы человек так мучился. Чтобы человек всю жизнь работал как вод и зарабатывал девяносто тысяч лир в год. И под конец так мучился.
Касс не сразу ответил; губы у него зашевелились, словно он подыскивал слова. Наконец он сказал:
– Совершенно согласен, друг мой. Но ты не растравляй себя. Animo. Мужайся.