И поджег этот дом
Шрифт:
– Не знаю. – Луиджи пожал плечами. – Не понимаю по-английски, сержант.
Пока Луиджи отвечал, Касс старался успокоиться, но его трясло. Не обращая внимания на их разговоры, фланирующая крыса вышла из соседней комнаты, остановилась, принюхалась и шмыгнула в свою нору. Из окна на Касса пахнуло цветами. Он потел. Тепло в воздухе было не весеннее, это было тепло вечного лета; за дверью над белыми цветами огромных камелий гудели шмели, и этот звук напомнил ему о другом Юге, о родине. Сержант обескураженно смотрел на Касса, нервничал.
– Я заплачу за игрушку, – сказал Касс лавочнику и, сдерживаясь, что было
Сержант успокоился.
– Если можно, я хотел бы заплатить за нее и штраф. – Сержант снисходительно пожал плечами. Касс вынул бумажник. – Вот две тысячи лир, за все. Надеюсь, этого достаточно.
241
Ваше превосходительство.
Потом он повернулся и вышел из комнаты на весенний воздух. День клонился к вечеру. В прозрачном чистом воздухе плыл колокольный звон. Стая голубей взмыла словно ниоткуда, и небо над фонтаном стало рябым от сизых крыльев. Шагая по булыжной улочке к гостинице, он оглянулся, и ему показалось, что из двери полицейского участка, втянув голову в воротник своего большого пальто, выскочила девушка; он стал звать ее, но она уже скрылась в переулке. Он повернулся и пошел дальше, но тут его окликнули.
– Как голова? – Это был капрал Луиджи. Он вел себя сдержанно, невозмутимо, совсем не по-итальянски, и в то же время видно было, что он истосковался по человеческому разговору; он нагнал Касса на подъеме и пошел рядом с ним. – Паринелло послал меня проследить, чтобы вы заплатили за вазу.
– Голова ничего, – сказал Касс. – Странная у вас в Италии полиция.
Капрал ответил не сразу:
– Полагаю, она не хуже и не лучше, чем в других местах.
– Удивительно, что до сих пор никто не прикончил вашего шефа. Он прародитель всех пресмыкающихся.
– Да, – отозвался Луиджи, – он… утомительный. Скажите, вы образованный человек, так ведь?
– Нет, я не получил образования. Книжки читал, но образования у меня нет. Почему вы спросили?
Капрал остановился. Касс тоже стал и заглянул в серьезное, важное лицо – лицо человека, по-видимому, не расположенного к юмору.
– Не знаю, почему спросил, – ответил капрал. – Не знаю. Вы уж меня извините. Но таких американцев, как вы, редко видишь. Я имею в виду вашу маленькую шутку у Паринелло и владение итальянским. А потом… как вы поступили с девушкой, хотя это просто бедная крестьянка и никакого интереса не представляет. Мне это понравилось. Жест гуманиста, подумал я. Так поступают образованные люди. Это мне понравилось.
– А мне она понравилась, – с легким раздражением ответил Касс. – Она представляет некоторый интерес. Она очень красивая женщина. А что? Вы разве не образованный человек?
– Нет, я не образованный человек, – все так же педантично и официально отвечал полицейский. – Как и вы. я прочел много книг, но не имел возможности продолжить образование. Я хотел стать адвокатом, но обстоятельства вынудили меня… – Он не кончил фразу. – Я стал тем, что я есть. В нашей
– В Америке тоже неважно с образованием, – сказал Касс. – Много работать им не приходится, но они тоже ничего не читают. – Он пошел дальше.
– Жаль, что не читают, этим они обедняют себя. Одним из самых больших откровений в моей жизни был «Мир как воля и представление» великого немецкого философа Шопенгауэра. Из всех, кого я читал, он наиболее точно указывает путь к тому, что я назвал для себя творческим пессимизмом. Вы читали Шопенгауэра?
– Никогда, – ответил Касс короче и грубее, чем ему хотелось бы. Голова у него опять разламывалась. – Нет, не читал.
– Извините, – произнес чуткий капрал. – Если я задал бестактный вопрос, извините. В наши дни не часто удается поговорить с человеком, родственным по духу. Ваша шутка у Паринелло… Это было восхитительно! Как бы мне хотелось…
Но фраза оборвалась на половине, а они между тем поднялись на высокое место, и Касс опять увидел далеко внизу море, апельсиновые и лимонные сады и виноградники, террасами спускавшиеся по гигантским склонам. Где-то в канавах и стоках ровно журчала вода; земля и небо казались отмытыми, натертыми, начищенными, и вода с бульканьем уносила зимний хлам к морю. Солнце садилось, серпы потускневшего света одели голые вершины дальних холмов. «Madonna! Che bello!» [242] – донесся женский возглас, будто славословя свет второго пришествия. Касса прохватила непонятная дрожь.
242
Мадонна! Какая красота!
– Эта девушка. – Он повернулся к капралу. – Что была в участке. Как ее зовут?
Луиджи пожал плечами.
– Не знаю. Крестьянка из долины. Не припомню, чтобы встречал ее раньше.
– Она красивая. Они все такие?
– Красота среди крестьян – редкость. А если и встречается, то хватает ее только на детские годы. Я не заметил, что крестьянка красивая.
– Надо быть слепым, капрал.
– Я к ней не приглядывался. Крестьяне меня не интересуют. Это шваль по большей части, из поколения в поколение женятся на кровной родне, как животные. Большинство – умственно неполноценные. – Он скорбно покачал головой. – Оттого, что питаются одним хлебом. Иногда я думаю, что их всех надо ликвидировать.
– Капрал, – добродушно воскликнул Касс, – вы прямо как фашист рассуждаете!
– А я и есть фашист, – прозаически сообщил Луиджи, но потом, как бы оправдываясь, пояснил: – Пожалуйста, поймите меня правильно. Ликвидация не в буквальном смысле. Фашизм – не нацизм. Я только хотел сказать… – Он замялся, упер кулак в кулак, точно подыскивая правильное слово, довод. А затем голосом, который прозвучал бы напыщенно, не будь в нем такой убежденности, произнес: – Мы всеобречены, понимаете! Все! Но как-то перебиваемся. Они… – Луиджи указал головой на какого-то невидимого крестьянина, – они обречены навеки. Они не перебиваются. Они ниже животных. Их надо ликвидировать. Положить конец их мучениям.