И придет весна
Шрифт:
— А если я откажусь?
Во взгляде мужчины больше нет ни грамма сочувствия. Там сплошной холод. И непреклонность.
— Тогда я скажу Максиму правду.
— Шантажируешь меня? — с губ срывается нервный смешок. Я ведь считала его другом, а получается, что снова ошиблась.
— Думай, как хочешь, — Артем пожимает плечами. — Надо же как-то учить вас, дураков. В общем, времени тебе до завтра, решай.
Глава 45
Я решила. Вернее, решили за меня, конечно. Что еще можно было сделать после слов Артема?
Потому и согласилась навестить его.
Навестить… слово-то какое. Как будто не о муже идет речь, не о самом близком и родном человеке, а о соседе, живущем этажом ниже. Или двоюродном дедушке. Это их можно навещать, приносить пакет с солнечными апельсинами и желать скорейшего выздоровления. Болтать в палате о всякой ерунде и нисколько не заботиться о том, как правильно подобрать слова.
Но это все не наш с Максом случай. Мы и до аварии успели опустошить жизнь друг друга, а теперь и вовсе оказались по разные стороны бездонной пропасти. Что мне сейчас сказать, как вести себя? О чем спрашивать? «Как ты себя чувствуешь?» Это намного лучше объяснил врач — о состоянии мужа и том, как организм перенес операцию я знаю почти все. А говорить о чем-то ином… не уверена, что готова. И сейчас, и вообще буду когда-то позже.
Ерохин аккуратно, но настойчиво подталкивает меня в сторону палаты, не позволяя передумать.
— Давай, Вер, иди. Хватит тянуть уже. Как говорится, раньше сядешь…
Я оборачиваюсь с твердым намерением если не заехать ему по физиономии, то хотя бы сказать что-то резкое. Поставить на место. Нашел время шутить. Но осекаюсь, наткнувшись на его взгляд.
Артем не улыбается. Наоборот, глаза наполнены удушливой тоской, словно ноша, что давит на мои плечи, мучает и его. Наверное, иначе и не может быть. Я снова слишком много внимания придаю своим собственным переживаниям и не вижу того, что испытывают находящиеся рядом люди. Взвалила на него свои проблемы. Еще и вытребовала обещание лгать лучшему другу.
— Прости. Мне жаль, что ты оказался втянут в наши разборки. И во всю эту ситуацию.
— Вера, Вера… — вздыхает Ерохин. — Ты так ничего и не поняла, — умолкает, а я не расспрашиваю. У меня вообще проблемы с пониманием последнее время. И мужа, и других людей. И даже самой себя, как оказалось. Снова поворачиваюсь к двери и делаю такой мучительный шаг вперед. Артем прав: надо покончить со всем этим побыстрее.
Палата отличается от моей. Она значительно меньше, а из-за количества аппаратуры кажется совсем крошечной. В воздухе разлит уже ставший привычным запах лекарств, тихо и монотонно попискивает какой-то прибор. Я смотрю по сторонам, зачем-то разглядываю приспущенные жалюзи на окне, поднимаю голову к вытянувшимся в линию лампах на потолке. Что угодно, лишь оттянуть ТОТ САМЫЙ момент. Но за спиной почти беззвучно закрывается дверь, и я понимаю, что Ерохин оставил нас с Максимом вдвоем. Спасибо хоть за это: разговора при свидетелях я бы точно не выдержала.
Делаю еще несколько шагов и останавливаюсь возле кровати, наконец, набравшись смелости поднять глаза. На НЕГО.
Он похудел, очень. Всегда блестящие волосы потускнели, а на висках, кажется, пробивается седина.
Рассматриваю — и сердце начинает ныть сильнее. И хочется броситься к нему, забыть обо всем, что нас разделяет, обнять, что есть силы. Но я ничего этого не делаю. Останавливаю сама себя, и уже минуту спустя приходит осознание, что так правильно. Нельзя поддаваться мгновенному порыву, потому что это не решит наших с Максом проблем. И то щемящее чувство, что клокочет у меня внутри, — не любовь. Жалость, желание поддержать, помочь, утешить… Но на всем этом не может строиться семья.
Он тоже смотрит. В упор. Пожирает взглядом, даже не моргает, кажется. Мы оба молчим, и вскоре тишина вокруг вскоре начинает звенеть от напряжения. А потом Максим опускает глаза. На мой живот.
Его и без того бледное лицо приобретает землистый оттенок. Искажается гримасой боли. Губы дергаются, словно в беззвучном стоне.
В два шага приближаюсь вплотную к кровати.
— Макс, только себя не вини, — даже без слов понятно, какие мысли его одолевают. Но достаточно, что я схожу с ума от чувства вины. Не хочу, чтобы и он переживал то же самое. — Я устала и плохо чувствовала себя. Навалилось слишком много всего… Не придала значение тому… что было действительно важно.
Говорю сейчас о наших с ним отношениях, но знаю, как это звучит со стороны. Пусть считает, что мой организм подавал тревожные звоночки, к которым я не прислушалась. Пусть лучше корит меня за потерю ребенка, чем узнает правду.
— Вера… — он делает попытку приподняться, но тут же без сил откидывается назад и снова морщится, не в силах скрыть боль.
— Не надо! — дотрагиваюсь до его руки, сухой и холодной. Лишь на мгновенье, но все тело словно током прошибает. Я так и не избавилась от своей зависимости. По-прежнему нуждаюсь в нем, в его близости намного больше, чем это имеет хоть какой-то смысл. — Тебе нельзя напрягаться, ты же знаешь. Твои коллеги сделали так много, чтобы помочь, постарайся все не испортить безрассудными действиями.
— Прости меня, — тихо выдыхает Максим, продолжая впиваться в меня опустошенным, черным взглядом. — Я должен был находиться рядом, заботиться о тебе…
— Случилось то, что случилось, — я устало качаю головой. Мы оба многое должны были сделать иначе. Но теперь ни понимание, ни сокрушение уже ничего не изменит. — Наверное, это к лучшему. Нам не придется оставаться вместе только из-за ребенка. Не придется изображать семью. Играть в то, чего больше нет.
Он щурится.
— Ты все-таки уходишь?
— Я не вижу других вариантов для нас… — тут даже врать не нужно, говорю то, что на самом деле думаю. Что колет и жжет изнутри, лишая меня остатков самообладания. — Рада, что ты жив, и надеюсь, что будешь счастлив.
Никогда раньше и представить не могла, что скажу такую банальщину. Дешевую фразочку из второсортного фильма, не имеющую ничего общего с действительностью. Но прощаться так тяжело. Особенно когда больше всего на свете хочется стереть неправильно написанные страницы жизни. Да только подобное и в фильмах-то редко случается, а уж в реальной жизни…