И прошло пять сороков…
Шрифт:
– Как могу я отблагодарить тебя, Радуница? И – откуда ведаешь моё имя тайное?
– Ведаю я много, да не все вслух говорю. А видеть образы, что рождаю, разучились вы…да, ладно, что сетовать-то? Ночь Сварога еще не раз покажет лик свой грозный, и важнее сохранить в себе искру верную. А просьба есть – забудь имя моё, что я произнесла. Звать меня перед Родом Волховица, а то, что ты услыхал…только тайное имя моё, призывая тебя, смогло открыть тропу к твоему разуму и влить силы…хотя…
Замолкнув, Волховица взмахнула рукой и легко отворила двери, которые тщетно пытались открыть десяток
– Колдунья, хватайте её!
Но разве поймешь солнечный свет? Возникший внезапно, луч постепенно растаял…
– Тихо, галки! – все замерли.
Это в дверном проеме стоял Велеяр – как будто не он лежал недвижим не более как полчаса назад.
10. На дальние рубежи и далече…
Жгло душу Велеяра крайнее послание сына. Но не мог он сей миг отправиться за детьми, да и Радуни…ой, Волховица так советовала. Хотел бы Велеяр забыть её имя, да не мог, и даже боле – после своего чудесного выздоровления часто обращался к ней мысленно за советом. И, к удивлению, тут же вопрос разрешался или находил верный путь для его разрешения. Вот с детьми…
И кого он мог попросить о столь деликатном деле? Тем паче, что сопряжено это с риском, кто знает, что ожидает в пути и в Лютецию. Да и посылать можно было только того, кто сам стоек духом, чтоб не произошло с ним того же, что и с его сыном.
В таких тяжких думах и застал его Боеслав.
– Приветствую тебя, Велеяр! Вижу, что тяжко на душе, ты сам не свой. Поделись, и разделишь тяжесть, а вдвоем и легче справиться с самой непосильной ношей.
– Прав ты, друже, тяжесть сковала душу мне, – ответствовал тот, – многие лета прожил, много повидал, да, видать, не все понял…и еще больше – упустил…сына своего…не углядел, когда мысли его на чужеродные стали подменяться. Предупреждал ты меня о таком ранее – да не послушал я тебя,
На Руси при имянаречении давали 2 имени – явное, которое знали все окружающие, и тайное. Знание тайного имени могло воскресить, а могло и убить – потому и было тайным, и ведать его посторонним было опасно.
не мог сам поверить, что сын мой такой, а вон как все вышло. А сейчас и вовсе – ослушался он отеческого наказа, прельстившись на лживый лоск…и поделиться не с кем – дружина моя на него аки на Ярилу Всесветлого смотрит, а бояре – сам видал, какой раздор промеж нас чинится…
– Да, ты прав, боярин…не след в Думе об этом гутарить – ночь Сварога затмила умы многих уже. А с бедой твоей я тебе помогу – как раз собрался я дальние наши рубежи проверить. А там и далече проеду, взяв с собой для верности пару моих надежных воинов.
– Пластунов своих возьми, они более пригодятся, ведь в самое логово ворогов отправишься. Никого другого я бы и не пустил, чтоб не подвергать их искусу фальши, тебе вера токо…
Тяжко вздохнул Велеяр, нелегко ему давалось это признание.
– Доставить его сюда надобно, хоть спутанным, чтоб в очи мне взглянул, и
Велеяр обреченно махнул рукой:
– От сына я тоже такого не ожидал…и кто ведает, что он ей внушил, ведь близки они духом…
– Останови черные думы, силы они только отнимают, друже, – ответствовал Боеслав.
– Да, сам тому учил я других не раз, чтоб не теряли бдительности, да уму-разуму детешек учили, и не ведал, как это…но ты прав – не срок раскисать, делами надобно заняться, и так хвороба меня сильно подкосила, а время не стоит, а уже давно бежит…
И снова вздохнул Велеяр:
– Ворог тока того и ждет, чтоб мы ослабли. А ты сможешь донести до Батизара слова отеческие, да вразуми его, как брат старший. Я ведь надегу имел, что, будучи у тебя, позабудет про все то, что мамки-няньки ему напевали, да взрастили в нем непомерную гордыню. Да, видать, крепки её корни…
На том и порешили. Вскоре Боеслав отправился с очередным походом к дальним рубежам, не сообщая никому о договоре с Велеяром. Да и сам его поход, как обычно, не оглашался: в основном, Бояслав осматривал рубежи, что пластуны охраняли, а про них не стоило лишнего гутарить.
Не всё его порадовало: сомнения да леность бояр докатилась, как волной, и в войска. Хотя, в отличие от оных, воины, закалённые в боях, по-другому относились к такому: не раскачивали мысли свои, а старались стать более бдительными. Видать, что воинская честь, закаленная в битвах, помогала и духу быть стойким. Зато молодняк боле был подвержен завихрениям.
Наказал Боеслав воинам быть начеку, а сам отправился на скрытые кордоны, к верным своим пластунам, в коих он не сомневался.
Собрал он их, и поведал как есть о всех трудностях да сомнениях, а потом молвил:
– Не приказ, а просьба у меня последовать со мной паре воинам дальше, в самое сердце разврата. Хотя…есть оно, у разврата, сердце? Сам не ведаю, что может ждать меня там, скорее всего, подлость да обман, и – опасность…уверен я тока в вас, как в самом себе, потому и прошу.
– Благодарим за доверие, друже, – ответствовал ему пластунский атаман, – верно, не посрамили мы чести нашей ни в едином бою, и взять ты можешь любого из нас – каждый будет рад отправиться и помочь тебе, а, если надобно, то и живота не пожалеет свого.
– Надобна мне пара воинов, думаю, как раз будет, – отвечал Боеслав.
– Маловато, бери пятерых, да ты шестым будешь. Кто ведает, что впереди ждет. А кого – любого бери. Я бы и сам отправился тебе подсобнуть, но, понимаю, что нельзя здесь свой пост оставить.
Сборы были скорыми: события разворачивались все стремительней, и не след было время терять на разговоры.
Решили не своих коней брать, проверенных и не раз выручавших их, а отправиться под видом путешественников, следуя с почтовой службой. Вот уж восемь сороков был разброд дале их рубежей, и никого не удивило бы их воинское снаряжение: много лихих людей, жадных до поживи рыскало в округе. И хоть и дольше так выходил путь, зато не привлекал излишнего внимания.